Японская кукушка, или Семь богов счастья

Как-то с разрешения матери и бабушки Костя взял меня к себе в гости на Рождество. Мы провели у него несколько незабываемых дней, читали вместе пиратские истории, мастерили козью ножку-арбалет из старых хомутов, пеньки и порванных гитарных струн, чертили карты пиратских маршрутов и учили Тортугу кричать «Пиастры! Пиастры!» А на утро после сочельника, под ёлкой, к нашему обоюдному изумлению, мы нашли две пары новеньких коньков с блескучими лезвиями наподобие перочинных ножиков, только в раз десять побольше, и весёлую записку на шнурке:

«А ну-ка, Конькович, подтверди фамилию! Научись кататься сам и научи друга!»

И в несколько последующих зимних приездов к Косте мы без устали учились скользить по бугристому, мутному, крошечному, в выбоинах, катку – залитому водой лебединому прудику за домом Коньковичей, под присмотром смешного долговязого учителя естествознания Тарасова, коллеги Костиного отца по лесной академии. Я был счастлив, как никогда, и по сей день, вспоминая события своей жизни, не могу припомнить времени более счастливого, чем когда усталые и побитые от бесконечных падений на катке, мы с Костей, румяные с мороза, садились за большой круглый стол с пузатым медным самоваром пить чай, набивали рот блинами с маслом и пирогами с гречневой кашей и громко смеялись над тем, как Тарасов сам несколько раз комично падал прежде, чем показать нам очередной технический поворот на льду. Поддаваясь всеобщему оживлению, попугай Тортуга беленился, начинал метаться по клетке, дико щёлкать клювом и совсем не к месту вдруг бесновато вскрикивать «Пиастры, пиастры!», кося на нас круглым чёрным глазом, отчего мы с Костей хохотали ещё сильнее, что до смерти пугало Костину маму Аделаиду Карповну, высокую полную даму в причёске с буклями, взволнованно повторяющую грудным голосом:

– Ах, накройте его клетку шалью, господа, ну накройте же…

Годы в гимназии пролетели незаметно. То ли дружба с Костей, имевшего авторитет профессорского сына, то ли от того, что я поверил в себя и больше не стыдился ни своей внешности, ни того, что рос без отца, дела мои пошли на лад. Я хорошо учился, и у меня даже обнаружились таланты, о коих я и не подозревал. Я научился сносно болтать на немецком и французском, щёлкать сложные задачки по математике и начертательной геометрии и писать длинные сочинения, которые зачитывались перед классом на уроках риторики и словесности как образчики правильно выполненного задания. И ректор гимназии со смешной фамилией Дудка по окончании гимназии даже выписал мне похвальный лист за исключительную трудоспособность и успехи в изучении ряда классических предметов и долго, мелко тряс головой, пожимая мне руку.

К концу учёбы я подрос, стал стройнее и уже не был похож на мешок с кашей, как иногда меня называл Лесовой, катая на Русалке, оттого, что я неизменно сползал на бок, и порой, встречаясь взглядом с юношей с пытливыми чёрными глазами и высокими скулами на вытянутом лице, глядящим на меня внимательно и чуть отчуждённо из зеркала, я с трудом узнавал в нём робкого, пухленького мальчика, с чёрными вихрами и ямочками на щеках, перепачканных клейкими крошками засахаренного ревеня, а ведь это был я – тот самый Акимка Белозёрцев, японская кукушка, чернорылка, философ и мечтатель, сын морского офицера Тоёды Райдона, только тогда я об этом ещё ничего не знал.

8

Теруко мудро решила вопрос с необычной бледной хризантемой, нежданно-негаданно появившейся в её саду. Вместо того, чтобы просто срезать незваного гостя и подсадить на его место жёлтую хризантему, как и было задумано по рисунку праздника цветов, она осторожно выкопала самозванца с корнем и высадила в укромном месте в отдалённом уголке сада, под старой покорёженной сосной, в окружении четырёх валунов-частей света.

– Тебе здесь не будет слишком одиноко… – прошептала Теруко, утаптывая лопаткой землю вокруг его поникшего стебля. Отчего-то её недовольство при появлении бледного цветка сменилось необычной нежностью к нему. Ей было как будто стыдно, что она так бесцеремонно выкопала его.

– Ничего, ничего. Ты привыкнешь, – приговаривала она, трогая его листья. – Вот эта старая сосна – Шизукэса-я – не даст тебя в обиду. Днём она прикроет тебя от ветра, а на ночь расскажет тебе сказки из своих снов. Если честно, я уже устала слушать её повторяющиеся рассказы о коварных ветрах и хищных птицах. Но они так забавны. А утром сюда наверняка прилетят ласточки, и даже, если тебе повезёт, может, вернётся хототогису… У неё чудный голос и поёт она далеко не для всех.

Цветок внимательно слушал Теруко, но чувствовалось, что он не в своей тарелке. Корни его подсохли за время пересадки, и хотя они уже начинали снова оживать, приспосабливаясь к новому месту, голова у него болела, листочки скукожились, а лепестки потеряли влагу, поникли и свешивались теперь с цветочного ложа скучной бледной занавеской.

– Да, да я понимаю, сейчас. Сейчас я тебя полью, – спохватилась Теруко.

Она положила лопатку и подлила под стебель воды из миниатюрной лейки.

«Ах, как хорошо, – вздохнул с облегчением цветок через некоторое время. – Спасибо. Мне уже намного лучше».

Он попытался улыбнуться.

– Я назову тебя Гайкоку-джин ⁴, – сказала Теруко и тихонько засмеялась. – Ты выглядишь как бледнолицые европейцы, что приплывают сюда на кораблях. А потом не могут найти себе места. Но никто их не зовёт и не гонит, ибо сказано у мудрых «не гони приходящих и не удерживай уходящих».

Он покачал головой, но не нашёлся, что сказать. Наверное, говорящая на его языке госпожа была права. Влажность земли приятно кружила ему голову, и хотелось только одного – жадно впитывать её терпкий, солоноватый вкус.

Прошло несколько дней. До приёма гостей оставались считанные дни. Теруко пришёлся по душе скромный нрав Гайкоку-джина и его учтивая речь. С каждым днём он всё больше поражал её неброской, но утончённой красотой, и вопреки здравому смыслу, сама того не замечая, она крепко привязалась к самозванцу.

– Как он там? – волновалась она, просыпаясь до рассвета. – Стебель не подсох? Не слишком ли порывист для него западный ветер, а южный – не слишком ли сух?

Пока она выпалывала грядки в верхней части сада, имя Гайкоку-джин крутилось у неё в голове непрестанно, и тогда она спешила к нему, чтобы ещё раз взглянуть на приятную бледность его лепестков.

«Гайкоку-джин», – вторили её мыслям колёса повозок за чередой деревьев, обрамляющих её домик.

«Гоку-джин, гоку-джин», – гулко отстукивали им в такт копыта лошадей с улицы Минатодори.

– Гайкоку-джин, садись, подвезу, – истошно кричали иностранцам рикши в порту, встречая ставшие на причал залива иноземные корабли. И даже уличные воробьи, прыгая по булыжникам на дорогах к храму, старались перекричать назойливых сорок, ворующих у них крошки просыпанного риса:

«Гайкоку-джин, Гайкоку-джин, убирайтесь с нашей территории!»

С этим именем Теруко вставала, работала над саженцами и ложилась спать. За всю жизнь так же сильно её взволновали только два растения: капризная пурпурная гортензия Аризу, чьи корни стали подгнивать без всякой на то причины, и сосна Шизукэса-я, когда после грозы сломались сразу две самые большие её ветви, и, убитая горем, словно лишившись рук, которыми держалась за воздух, она стала сохнуть на глазах, проклиная сезон дождевых бурь и осенних ветров. Но обсыпая влажный земляной ком Аризу смесью золы, толчёного угля, корицы и торфяного порошка, или перевязывая широкими лентами сломанные ветви ворчуньи-сосны, Теруко могла гораздо спокойнее думать об их судьбе, чем теперь – о Гайкоку-джине. Его образ преследовал её и в шумном городе, и у зелёной межи под склонами близлежащих холмов, куда она ходила за дёрном, и у домашнего очага, когда она кипятила воду для чая. «Не зря в тот день ко мне прилетела хототогису, ой не зря», – думала Теруко, мысленно любуясь на матовый лик и стройный стан Гайкоку-джина. С ним, должно быть, связана какая-то тайна. Но вот какая, она никак не могла взять в толк.

Ещё большим удивлением для Теруко стало внимание, оказанное Гайкоку-джину её гостями. Старый друг её отца, почтенный храмовый садовник Кохэку, при виде цветка изумлённо поднял брови, а его два помощника, Макото и Кэтсу, не удержались от восклицания восторга и удивления, когда, наконец, Теруко, превозмогая смущение, провела гостей в дальнюю часть сада и, осторожно отодвинув самую низкую ветку старой сосны, показала своё сокровище приглашённым.

Как и положено ценителям прекрасного, гости многозначительно молчали, разглядывая цветок. Чуть опустив взгляды, они скользили по его кремовым лепесткам, которые после вечерней зари, окрасившей все хризантемы в жёлто-оранжевый наряд, казались особенно светлыми и даже полупрозрачными в очертаниях золотистых нитей заходящего солнца. И всё же главный восторг наступил чуть позже, когда, немного помешкав, солнце наконец спряталось за куст дикого винограда, и в быстро сгустившейся вокруг него бархатной тени Гайкоку-джин вдруг засиял неповторимой мраморной бледностью, схожей с тончайшим фарфором Арита мастера Энсая раннего Эдо. Тут уж не только Макото и Кэтсу осмелились повторить свои восклицания, но и почтенный Кохэку сузил, а потом расширил глаза и восхищённо причмокнул губами после вырвавшегося возгласа: