Ящики незнакомца. Наезжающей камерой

— Мы помоем посуду с Мартеном. Я вижу ты, мама, очень устала и плохо выглядишь. Иди спать.

— Что ты! — запротестовала Соня. — Я чувствую себя прекрасно. И ничуть не устала.

— Мама, прошу тебя, не будем спорить. Я сказала, чтобы ты шла спать.

Я чуть было трусливо не поддержал ее, но вспомнил, что немного виноват перед Соней.

— Да нет же, уверяю тебя, ты ошибаешься. Мне кажется, напротив, твоя мать прекрасно выглядит.

— И я то же говорю, Володя. Я никогда себя так хорошо не чувствовала. У меня железное здоровье, и мне часто совестно, когда я смотрю, как Татьяна возвращается с работы такой усталой, бедняжка моя.

Татьяна вышла из-за стола. Лицо ее было мертвенно бледным. Скомкав обеими руками салфетку, она швырнула ее на стол.

— Значит, устала я, и я же пойду спать.

И она хлопнула за собой дверью спальни. Я хотел было пойти за ней, но Соня удержала меня.

— Пусть ее гнев уляжется. Если вы зайдете, она может наговорить неприятных вещей, сказать такие слова, которые не захочет потом взять обратно. Она сейчас так нервничает из-за пальто, из-за всего. А я такая неловкая. Она рассердилась из-за свиной ножки, из-за перчаток. Я снова поступила так гадко. Я грязнуля, Володя, я не люблю мыться, и я знаю, что если бы я жила одна, я была бы постоянно в грязи и не переживала бы. А Татьяна такая чистюля, моется каждый день, моет даже такие места, которых не видно, и поэтому она со мной без конца воюет. Она следит за мной, все время спрашивает, а я обманываю ее, говорю, что мыла ноги, хотя часто этого и не делаю, но Татьяна почти всегда замечает. Если б я была настоящей матерью, я мылась бы каждое утро, чтобы не огорчать ее. Но я чудовище. Чудовище.

Из глаз Сони полились слезы, падавшие на кожуру банана в тарелке. Я стал успокаивать ее громким голосом, чтобы слышала дочь:

— Не надо плакать, прошу вас. Я уверен, что Татьяна не сердится.

— Милое дитя, вы говорите так, чтобы она слышала и смягчилась, но ее гнев не проходит так быстро, особенно, когда она сердится на меня. Я уже давно для нее обуза тяжелее ребенка и к тому же безнадежная. Но вы проходите к ней, не ждите, пока она позовет. Она гордая.

Перед тем как уйти, я тихонько постучал в дверь Татьяны и позвал ее, но она не ответила. Я слышал, как она ходит по комнате и переставляет вещи. Когда Соня вышла, я сделал еще одну попытку.

— До свиданья, Мартен. Прости, но мне нужно выспаться. Ты был прав, я действительно устала.

Разговор был окончен, но то, что она сказала мне несколько слов, немного успокоило меня. Я вернулся домой к половине двенадцатого ночи. Войдя в спальню, я сразу включил свет, желая убедиться, что Валерия не лежит в моей постели. Затем я взглянул на ее кровать, чтобы узнать, вернулась ли она, и опешил. Валерия лежала, как всегда, голая. Но с краю у окна рядом с ней спал какой-то мужчина с копной черных волос. Я был потрясен как хозяин, заставший бродягу на своем огороде. Я схватил Валерию за плечи, рывком стащил с постели, вытолкал в прихожую и запер за ней дверь на ключ. Мужчина тяжело перевалился на середину кровати, почмокал губами и начал приоткрывать глаза. Это был парень лет двадцати, довольно полный красивый брюнет с расплывчатыми чертами, похожий на обжору, уже имевшего неприятности с печенью. Валерия била ногами в дверь, обзывала меня ублюдком, что было естественно для нее. Парень на кровати шумно выдохнул и открыл, наконец, глаза. Увидев меня рядом, он не на шутку встревожился.

— Вставайте! — приказал я ему. — Ну же, вставайте, одевайтесь, и вон отсюда!

Парень с перепугу не мог пошевелиться. Я отвесил ему оплеуху — не для того, чтобы ударить, а чтобы вернуть его в сознание. Не спуская с меня глаз, он встал и, согнувшись, направился к стулу, на который была сброшена его одежда. С другой стороны двери Валерия кричала ему, чтоб он набил мне морду, что я грязный еврей, коммунистическая скотина. «Надавай ему, Жильбер, ты сильней его!» Жильбер пожал плечами, показывая, что он не одобряет ее призывы. По мере того как он одевался, к нему возвращался дар речи.

— Если бы я предполагал, то, конечно же, ни за что не пришел бы сюда. Но вы же знаете, как это бывает. Ты почти не сомневаешься, что все пройдет как по маслу. Что вы делаете?

Я не ответил и держался холодно. Парень, все еще под впечатлением, попытался задобрить меня.

— Я скоро должен получить повестку. И вперед, на двадцать восемь месяцев в Алжир, гонять арабок по пустыне. Ничего перспектива, а? Из такой поездочки можно вполне и не вернуться. Разумеется, хочется пожить в свое удовольствие, но я считаю, должны быть какие-то границы. Моя бедная мамочка…

— Скорее, я начинаю терять терпение. Галстук наденете на лестнице, туфли тоже.

Когда я открыл дверь, толкая его перед собой, Валерия рванулась внутрь с такой силой, что отбросила его назад, потом вцепилась в него и завопила:

— Жильбер, останься! Ты не можешь оставить меня одну с ним. Это бандит, убийца… Не веришь? Он только что вышел из тюрьмы!

— Это чистая правда. Меня выпустили в прошлый понедельник, и должен сказать, что в тюрьме я стал злым.

Охваченный ужасом, Жильбер вырвался из рук Валерии, грубо бросив ее на кровать, и стремглав выбежал из спальни.

Валерия, смирившись, улеглась поудобнее, и в комнате воцарилась тишина. На следующее утро, когда мы завтракали с ней за кухонным столом, она спросила, буду ли я доволен, если она съедет с квартиры.

— Я не стану тебя удерживать, но мне будет жаль, если ты уйдешь.

XIII

Целый месяц с помощью Жоселины я усиленно знакомился с управлениями и службами СБЭ. Чаще всего я наталкивался на нежелание и холодное отношение работников дирекции, которых Эрмелен наверняка настраивал против меня. В определенной мере эта более или менее очевидная недоброжелательность служила своеобразной лакмусовой бумажкой для выявления ставленников генерального директора. Устройство СБЭ представляло собой сложный механизм, мысли о котором не покидали меня и дома, почти не оставляя времени на раздумья о незнакомце и его рассказе. Кроме того, Лормье часто задерживал меня в своем кабинете, чтобы поговорить о каком-нибудь проекте, о какой-нибудь опасной ситуации или даже чтобы поделиться со мной соображениями, на которые его наводило время. Он не любил меня и был достаточно тонок, чтобы чувствовать, что я его тоже не люблю, но он нередко предпочитал мое общество общению с Одеттой или Жоселиной, вероятно, потому что я мужчина и, возможно, также по причине моего дерзкого характера, что предоставляло его собственной натуре больше возможностей взрываться, чем мягкость и податливость моих коллег. Излюбленной темой его разговоров было малодушие хозяев, их преступная и самоубийственная сентиментальность. Коммунизм, говорил он, не стучится в наши двери, он сидит внутри нас (внутри хозяев). Затем включалась тема хозяйских детей, воспитываемых слишком вольно, которые прониклись социалистической идеологией и разительно отличаются от своих родителей. Когда он спрашивал мое мнение, я, естественно, не говорил ему все, что думаю, но поневоле приходилось как-то формулировать свои мысли. Эти нудные разговоры помогли мне найти ответы на отдельные вопросы, которые я никогда до сих пор себе четко не ставил. В такие моменты, когда Лормье расслаблялся и высказывался с грубоватой откровенностью и не без определенной агрессивности в мой адрес, он казался мне зеркалом, отражающим со значительным увеличением некоторые жизненные устои ему подобных. Именно слушая его, я понял раз и навсегда, что богачи, самые лучшие из них, самые доброжелательные, самые искренние христиане глубоко убеждены, что принадлежат к породе людей, настолько отличающейся от моей, что в их понимании не существует абсолютно ничего общего между этими породами. Можно было подумать, что деньги, которыми они обладают, внушили им, что в жилах их течет голубая кровь. В результате этих разговоров я, может быть, понял, почему не пошел в коммунисты. Я узнавал в этом сильном чувстве буржуазного превосходства чувства, которые испытывает активист комдвижения по отношению к непосвященным, на которых он часто смотрит свысока, с вызовом здоровяка, которому уже все давно понятно. Подобно буржую, набитому деньгами и окруженному почестями, человек, обогащенный марксистскими истинами, уже не считает себя просто человеком.

Я хорошо ладил со своими коллегами, которые после двухнедельной совместной работы, похоже, безоговорочно приняли меня. Мы образовали команду, безраздельно преданную интересам президента, однако наши чувства к нему серьезно отличались. Одетта — зрелая женщина, которой уже перевалило за тридцать, работала с Лормье больше двенадцати лет и хотя была достаточно проницательной, чтобы разобраться в хозяине, относилась к нему лояльно. Длительное общение с ним, очевидно, притупило ее реакцию, а ее темперамент, веселость, практичность не позволяли ей высказывать какие-либо резкие суждения. Младшую из них троих — Анжелину — в начале прошлого года привела в СБЭ Одетта и сейчас опекала ее. Несомненно, свое отношение к Лормье она копировала с Одетты, но мне показалось, что она пока еще не переборола отвращение, которое должна была внушать внешность президента. Что касается Жоселины, служившей Лормье всей своей волей, всем своим разумом, то совершенно очевидно, что она его раскусила и внутренне не принимала. Все в нем приводило в возмущение ее деликатный характер, ее человечность, и я даже думаю, что она в душе ненавидела его, если только не решила смотреть на него просто как на социальное явление. Во всяком случае мы с ней, не сговариваясь, никогда и ни единым словом не касались моральных качеств шефа. Поэтому личность его не стояла между нами. Помимо споров о работе случалось, что иногда все три женщины сообща ополчались против меня. Причиной таких столкновений был исключительно Носильщик. Бывали дни, когда, раздраженный постоянным упоминанием его имени, произносимого с необъяснимым поклонением («Именно так должен думать и Носильщик…» «Носильщик сказал бы то же самое…» «Это идея Носильщика…» и т. д.), я восставал против таких необоснованных утверждений и пытался припереть девушек к стенке, спрашивая, что они понимают под «духом Носильщика». Они уклончиво отвечали, что для избранных людей, способных слышать его, дух Носильщика — это дух, и добавлять к этому еще что-либо опасно. Я повторял фразы и мысли, которые они ему приписывали, и без труда уличал их в противоречивости. Они снисходительно смеялись, говорили, что я рассуждаю, как мещанин, как лавочник, как торговец, как мелкий французишка, как фарисей, ленивый умом, кухонный политик и прочее. В числе ста тридцати служащих всех рангов, работавших в СБЭ, был один, которого они превозносили до небес, — завхоз Фарамон, имевший над всеми то несравнимое преимущество, что видел Носильщика. Я мог в принципе и не знакомиться с его службой, не имевшей сколько-нибудь значительного веса, но мне хотелось все знать о фирме и к тому же расспросить его о Носильщике. И вот как-то после обеда я спустился по лестнице в хозчасть, занимавшую большое квадратное помещение в подвале с оштукатуренными стенами. Какой-то человек ходил между рядами новых стульев, пишущих машинок, стеллажей с настольными лампами, чернильницами, пепельницами, стопками писчей бумаги, метелками, пылесосами, ведрами и даже умывальниками. Кабинет завхоза находился у двери и представлял собой застекленную просторную каморку без потолка. При моем появлении Фарамон поднял голову не без обеспокоенности, ибо его редко посещали, и прикрыл газетой какие-то листки, на которых он перед этим писал, что навело меня на мысль — он занимается своими личными делами в рабочее время, Фарамон был примерно моего возраста, лет двадцати восьми, с умным лицом, на котором сверкали маленькие, черные, живые и в то же время робкие глаза. Костюм на нем сидел плохо. Поскольку он явно не знал, кто я такой, я представился и попросил ознакомить меня с его работой, что он и сделал весьма доброжелательно. Затем я задал ему вопрос, ради которого, собственно, и пришел.

— Мне говорили, что вы один из редких людей, кто встречался с Носильщиком.

— Это правда, — улыбнулся Фарамон, — но было бы неправильно говорить, что я с ним встречался. Это значило бы, что я беседовал с ним, тогда как на самом деле я видел его с минуту, а может быть, и меньше. Правда также, что я слышал его. Где это было? На улице Мабийон, около половины первого ночи, я шел с приятелем по бульвару Сен-Жермен. Вы знаете улицу Мабийон? Там на одной стороне прорыли широкую траншею метров двадцать длиной, а поперек нее проложили мостки для пешеходов. Выглядит, впрочем, все это сооружение не так уж и плохо. На одном из мостков стояло человек шесть-семь, они громко разговаривали и смеялись. Когда мы поравнялись с ними, один из них подошел к моему приятелю: «Привет, старик! Не узнаешь? Я же Люк Бланшон». Оказывается, они когда-то учились в одном лицее. Они обменялись несколькими словами, и Бланшон сказал, понизив голос: «Я тут с Носильщиком, видишь, тот высокий парень в кожаной куртке, держит девушку за руку?» Я, естественно, посмотрел. Красивый парень, приятный, я бы сказал таинственный. Он произнес: «Из тортов я люблю только яблочный пирог». Потом все они пошли в какой-то дом, и Бланшон с ними. Вот и все.

Он не лгал. Яблочный пирог действительно любимое блюдо моего брата. Я спросил, что он думает о Носильщике.

— О, вы знаете, мне этот Носильщик ни к чему. От моей работы здесь голова не расколется. Время от времени мне звонят сверху: «Алло! Это комната такая-то? У мадам Шамбрье сломался стул, а у мсье Летона перегорела лампочка». Я выхожу из своей каморки, беру новый стул, новую лампочку и говорю Эрнесту: «Отнеси это в такой-то кабинет. Стул — для Шамбрье, лампочка — Летону». Эрнест берет стул и спрашивает у меня: «Ты уверен, что этот стул выдержит? Эта Шамбрье, извини меня… С ее задом…» Вот так мы с ним тащимся. Потом он возвращается со сломанным стулом и перегоревшей лампочкой. Лампочки перегорают у всех по очереди. Время от времени вызываем столяра отремонтировать мебель. А тому здесь так нравится, что он не может с нами расстаться. Да мы и сами вечером не особенно торопимся домой. Тут у нас нечто вроде приюта отшельников, прибежище. Так что, вы понимаете, Носильщик мне ни к чему… Разумеется, это не мешает нам с симпатией относиться к тем, кто носится с этим там, наверху. Напротив.