Ят

Изящество извивалось во все стороны.

– Извиящество, – пробормотал Том.

– Оно дальше, – извинился служитель.

– А ещё что имеется из данного семейства? – спросил я.

– Извольте: измеящество, извивающество, извинящество, иззвенящество, изменящество, изтебящество… – он указывал рукой называемые варианты.

Вдруг послышался топот. Подвели итоги – на показ. Итоги били копытами и дико ржали. А потом взвились на дыбы и ускакали.

– Лучше бы ты часы подвёл, – услышал я чей-то голос, но оборачиваться не стал, потому что знал: я обернусь, а там опять никого не будет.

Чтобы удержаться от оборачивания – вдруг бы я превратился в дремучий бор? – я усилил внимание к клеткам и вольерам. И нашёл, на что посмотреть.

Дикое любопытство металлось, звеня, по клетке, вытягивая длинную морду – наподобие муравьединой, с которой капала слюна.

– Это не морда, это язык, – пояснил Гид.

– Язык?!. – я присмотрелся. Действительно, язык. Морда выглядела намного тоньше и меньше.

Мне понравилось животное, сидевшее в клетке с неброской надписью: «Нечто несусветное». Все смотрели на него, широко раскрыв глаза: иначе оно не помещалось в поле зрения. И в то же время оно светилось – приятным светом, который, однако, мешал рассмотреть детали его анатомии.

Образинец сидел смурно, не то нахохлившись, не то набычившись, не то основательно вызверившись.

– А вот тот самый хвост, который вертит собакой, – пояснил экскурсовод, указывая на клетку.

Хвост стоял на месте мощно и незыблемо. А собака вертелась вокруг него так, что блестели три круга: глаз, зубов и мокрого кончика носа. Остальное смазывалось вихрем движения.

В особом стеклянном боксе сидела Смазливая муха, постоянно прихорашиваясь.

Далее по ходу мы осмотрели сидящих в одной клетке Коня с Копытом и Рака с Клешнёй.

В разделе «Человекообразы» сидели пяти-, шести– и семикантропы. Поговаривали, что скоро подвезут восьми и девяти, но, по-моему, слухи шли на уровне обычного преувеличения.

Дальше ничего интересного не наблюдалось: звериная злоба, звериная ненависть рычали из-зи тонких прутьев. Волчий голод глядел на всех всепожирающими глазами – те, к кому он присматривался особенно пристально, худели на глазах и торопились поскорее уйти; собачья жизнь разве что не выла, но плакала крупными слезами. Ослиное упрямство незыблемо стояло на месте, покрываясь мохом; орлиный взгляд презрительно смотрел на всех свысока; лисью хитрость мы рассмотрели со стороны кончика хвоста, торчащего из-под кустов; заячий характер дрожал и трясся под елью, роняя на себя иголки; волчьи повадки выписывали вензеля по траве-мураве… Они нас нимало не тронули, поскольку лично не касались.

Все они были посажены в вольер за барьер, на что я и не преминул указать Тому.

– Ер да еры – скатились с горы, ер да ять – не могут догнать, – процитировал Том, обнаружив недюжинное знание классического народного фольклора.

Обезьянничество сидело само по себе, индифферентно глядя на проходящих. Странно, почему всегда жизнерадостное, оно сейчас никак не регаировало на происходящее. Может, его ГАИ оштрафовало?

Зато свинство хрюкало вовсю и весело рылось в грязи рылом.

Толстокожесть когда-то явно принадлежала носорогу или же слону – во всяком случае, оно сохранило все их признаки.

Жирахвость выглядело куском сала с длинным хвостом, побывавшим под микроавтобусом; слоновость смотрелось достаточно свеже; петушесть выпячивала грудь, украшенную шестью полосками туши; черепашество привычно прятало череп в пашню, по бороздам которой вытянулось шествие: дедка за репкой, бабка за дедкой, внучка за бабкой, Жучка за внучкой… ну и так далее…

Имелось и зверство в чистом виде. Оно соседствовало со свирепостью. Решётки на этих двух клетках были особенно толстыми.

Страусизм увидеть не удалось – он полностью зарылся в песок, а не только по шею. Зато, как ни странно, мы увидели солипсизм. Других идеализмов не заметили.

Абстрактинка летала по затянутой сеткой клетке, иногда присаживаясь на жёрдочку и слабо попискивая.

Вообще с птицами дела обстояли туговато: мы увидели одного исхудавшего соловья, которого кормили исключительно баснями. Прыгали и вездесущие воробьи, однако такие жирные, как поросята, что даже хрюкали.

Жрители – намного толще увиденных воробьёв – весело жуя, разглядывали экзотических зверей, выглядя не менее экзотично. Среди них я увидел несколько старых знакомых, но сделал вид, что никого не узнал.

Гадство, кошкохвостие, ехидство, дикость и хвостизм – у их клеток мы задержались немного дольше: никогда не видели столь невероятных зверей и долго удивлялись, что никто из местных жителей не почтили сии диковинки вниманием. Даже Гид куда-то исчез и появился чуть позже.

В открытом вольере мирно паслись конеобразные: дра-конь, фла-конь, бал-конь и за-конь. А поодаль от них – и такие ныне редкие животные, как терри-конь и масс-конь. Гуляли, выгибая длинные шеи, кони-кулы.

Хотелось взглянуть на кассилевских конь-яков, но оказалось, что они в неволе плохо размножаются, а имевшиеся давно вымерли.

В предпоследней клетке находилось нечто, похожее на пучок крапивы или острых стрекательных игл – не то дикобраза, не то медузы. Не Горгоны, разумеется, а так – аурелии, физалиса или корнерота.

– Что это? – спросили мы служителя.

– Жалость, – жалостыдливо ответил он.

– Жалость жалит, – покачав головой, заметил Том.

Чуть поожаль находилось и сожаление. И тут я понял, какая между ними разница: если у жалости одно жало, то у сожаления – два.

Посетили мы и местный аквариум.

В нём – непосредственно у входа – выставлялась зернистость и паюсность, как будто в объяснение тому, с чего всё начиналось, и откуда произошло.

В большом аквариуме плавали миноги, мируки, миуши, миброви и что-то ещё пряталось под водорослями.

– Миноги – это рыбы-паразиты… – начал пояснение служитель аквариума.

– Многие – миноги, – задумчиво заметил Том.

Ракообразные расплылились и расползлились друг на друга наиболее широко, особенно креветки.

В аквариуме они плавали обычные и необычные: криветки и клевретки, клеветки и клюветки, кряветки и кляветки. В верхнем слое воды аквариума толкллись плевретки, плеветки, чистоплюветки, приветки, прянетки.

– Почему они содержатся в одном аквариуме? – спросил Том.

Он озвучил мою мысль, но я позже понял сам: плавающие то и дело превращались друг в друга. То креветки, изогнувшись, становились криветками; криветки, стукунувшись о стекло – приветками или прыветками. Последние, в свою очередь, отплывая от стекла – плыветками. Далее шло почти как по маслу: плыветки становились плюветками, плюветки – клюветками…

«Это не игра слов, это не игра словами: это игра букв, игра закорючечек букв – тех палочек и крючочков, которые мы писали в детстве», – подумал я, продолжая наблюдать за интересными превращениями в воде плавающих.