Язык философии

Обмен огня–золота на вещи происходит не так, что вещь редуцируется до своего отвлеченного смысла с получением вместо вещи знания о ней. Обмен будет справедлив, только если на всякой ступени ее смысл не скроет своего ускользающего характера и тем позволит увидеть саму вещь в ее несводимой странности. Чем яснее вещь обнаруживает свой неуловимый смысл, тем она остается самостоятельней в своей бессмысленности. Тогда при обмене на золото от вещи остается не логический шифр, а наоборот: устоявшая против редукции, представшая в своей отчуждающей странности сама же эта вещь, ставшая сплошным вопросом настолько, что мы ее не видим, как видели прежде, не знаем, как знали прежде, не знаем даже, вещь ли она. В ней сохраняется несомненным только чистое есть. Она обнаруживает свое золотое наполнение, сама оказывается огненным логосом.

О чем же Гераклит? О мировых пожарах, чтобы мы не забыли то, о чем столько раз прослушали мифологию? Философ постиг круговорот космоса и, мудрец, смирился с тем, что человек пылинка в мировом океане? теперь ему осталось черпать чувство достоинства в способности со спокойной душой смотреть на космос, «кучу сора» (фр. 124)? пройдут тысячи лет, всё расплавится в огонь, потом еще миллионы лет, и снова золото будет разменяно на вещи?

Или мы всё время что-то упускаем? Может быть, Гераклит, сказавший, что Солнце размером с человеческую ступню, потому что великое велико не размером, не думал, что человек мал внутри космоса? Не опрокидываем ли мы на него свою собственную меланхолию, точнее, наш тайный нигилизм, который в проекции на очень далекое прошлое не так рискует быть собою же узнанным? В конце концов, неуловимость окончательного смысла мира не гипотеза, а опыт, в том числе наш нынешний, многократно повторенный опыт современной науки. И то, что неуловимым смыслом всегда захвачена мысль, тоже правда, с которой мы ежедневно имеем дело. Отсутствующее присутствие логоса дается не напряженным рассуждением, а умным чувством. Это присутствие просто есть, и не через тысячелетия в экпирозе, а здесь и теперь. Молния логоса настолько изначальна, что в прошлое не ушла. Скрытое золото логоса («бытие любит прятаться», фр. 123) не в прошлом и не в будущем.

Как его добыть? Или не надо даже добывать, а достаточно открыть глаза, проснуться? Гераклит — учитель буддийского пробуждения? Но гераклитовское пробуждение к жизни от земного сна — смерть. «Аще зерно пшенично, пад на земл ине умрет, то едино пребывает: аще же умрет, мног плод сотворит» (Ин 12, 24). Гераклит — учитель плотника из Галилеи?

Золотой логос отд елен, как смерть отдельна от жизни? Истина за высоким порогом смертности. К логосу не подойти из-за жизни, которая сон. Или логос отд елен от всего в еще большей мере, чем смерть от жизни, потому что в смерть можно всё же шагнуть из жизни, а логос — другое смерти в той же мере, в какой он другое жизни? Пойди туда, не знаю куда; принеси то, не знаю что. Как приблизиться к логосу, который безусловно другой? Не знанием, разве верой: «Если не надеешься, не отыщешь, на что не надеешься: оно неотыскиваемо и неприступно» (фр. 18). Или веры и надежды тоже не хватит? «Людей умерших [проснувшихся?] ожидает такое, на что они не надеялись и чего они не воображают» (фр. 27).

Как правит, «рулит» огненный логос? Должны ли быть у правителя правила? или для него никаких правил нет, они возникают только в области управляемого? во вселенной сверху ничего не запрещено и все запреты идут только снизу? В самом деле, ведь даже запрет для Абыть одновременно не–А, так называемый закон противоречия, исходит от А: если уж оно обязательно хочет быть именно таким вот А, если оно так определено… Но в начале вещей А, которое ни в коем случае не было бы одновременно не–А, немыслимо.

Какой же тогда логос закон, если он ничего не запрещает? как он тогда правит? Что не методом определений и ограничений, кажется невероятным. Между тем ясно, что всякое исходящее от логоса мира ограничительное определение ограничило бы только сам логос, потому что мир бы его нарушил. Логос правит не так, что указывает вещам путь. Поставленная перед ними цель — саморазвертывание.

Логос не информация. Он молния. Что истина не фигура, а свет, настолько же часто повторяется, насколько трудно внедряется. Дело идет о нашем понимании трансценденции. Мы представляем свет как пустое неразличимое пространство. Мы безотчетно отшатываемся от такого. В нем нам не хватает остроты, какую придает посюстороннему миру граница. Граница, черта, запрет, безусловное нельзяпридают человеческому миру то, без чего он стал бы пресным. Черта прочерчивает, многократно пересекая, всё вокруг нас и нас самих. Нельзязвучит вокруг нас и неслышно в нас самих на каждом шагу. Нельзя, собственно, всё. По–настоящему мы очень редко, если вообще когда-либо можем объяснить, почему нельзя. Нельзяспущено в наш мир, навязано нам как черта, которую мы признаем всего безусловнее, когда перешагиваем через нее. В ней дает о себе знать безусловно другое: трансценденция. Опыт трансценденции доступен в посюстороннем только как встреча с границей. Безусловно другоев облике черты непререкаемо, неопровержимо, доказательно само по себе раньше всех обоснований, объяснений и оправданий. Нельзя. Заранее, до проведения определенных границ нам ясно, что они должны где-то проходить. Нельзястережет нас тем грознее и неотвратимее, что мы почти никогда не знаем, чт ов точности нельзя и почему. Любое применение нельзяможет быть оспорено, но само оно в объяснениях не нуждается и всего сильнее действует, когда необъяснимо. Оно способно вызвать экстатический восторг само по себе, так что многие полностью отдаются присутствию через них и в них этого нельзя. На стражах нельзядержится то, что называют общественным порядком. В облике границы другоевдвинулось в нашу повседневность и сложно перегородило ее. Черта прорезывает живой организм общества. От нее власть документа.

Опыт границы — это доступный нам в имманентной действительности опыт трансценденции. Удивительно, что мы представляем ее тем не менее как нечто находящееся за чертой, границей. Ведь за любой чертой и границей, по ту сторону их, на земле и на небеи имеет место примерно то же, что и по ею сторону. Во всяком случае, тамошнее не трансцендентно здешнему в такой мере, в какой и тамошнему, и здешнему трансцендентна граница как таковая. Граница не занимает места в пространстве. Она не существует, потому что всё существование в разграниченном пространстве без остатка поделено составляющими его и взаимно разграниченными телами. Однако, не обладая существованием по способу сущего, черта присутствует в мире сущего определеннее чем любое сущее. Улавливаемая нами в вещах или проецируемая в вещи, черта для нас самое интересное из существующего. Чем был бы Новый год без условного момента последнего удара часов — строго говоря, несуществующего момента, потому что он разнесен без остатка в старый и новый годы. Но это несуществующее — нож трансценденции, врезающей наше существование, — нас всего больше задевает.

Услышав по тому или иному поводу нельзя, мы часто возражаем, однако делаем это именно потому, что слышим запрет в его непреложной мощи, признаем его как таковой и спорим уже только о характере его частного применения, тем самым утверждая его по существу. Заводимый нами спор о том, где проходит черта и где ей следовало бы проходить, только подтверждает наше признание черты как таковой, веру в нее, заинтересованность нашу в ней.

За живое нас задевает в нашем мире только черта, священная граница. Всё вокруг нас держится постольку, поскольку так или иначе прочерчено. Мы миримся с тем, что за чертой опять видим в принципе всё то же самое. Готовы ли мы к миру, в котором черта оказалась бы стерта? По нашим представлениям она отсутствует в трансцендентной реальности. Она, кажется нам, стерта в раю, где по–видимому нет суровых преград для желания, доброго там по определению. Неразличенное светлое пространство рая ощущается соответственно скучнейшим местом, где в неограниченной одинаковости блаженства смертельно тоскуют навсегда обреченные существа. Чтобы не попасть в такой рай, люди способны совершить против собственных убеждений любые грехи. Возможно, страх попасть в рай — одна из главных, если не основная причина всех совершаемых на земле преступлений. По сравнению с таким раем ад предпочтительнее. Там не иссякнет по крайней мере страстное желание избавиться от мучений и останется жесткая преграда этому стремлению. Не будет пресной тоскливой праздности, воцаряющейся с отменой границ. Если бы люди не догадывались, что рай и ад на деле другие чем нам кажутся, посильные старания не впадать в рай прилагал бы каждый.

Безусловное другоетрансценденции следовало бы представлять — если представление тут вообще возможно — не как беспредельное пространство за пределами земных границ, а как саму черту, непостижимым образом расщепившуюся и впустившую нас в себя, в свое пространственное ничто. Вообразим в меру сил, что ничто черты раздвинулось. Там, внутри будет уже не снова некое пространство между чертами, а во всём — всё та же черта. Другое трансценденции не однократно другое, не смена, а другое всегда, непрестанное обновление.

Как могло случиться, что мы привычно понимаем трансценденцию, существо черты, как то, что снова за чертой, и хуже — как нечто уже лишившееся права даже на ту ограниченную долю разнообразящей перемены, в которой вся заманчивость здешнего мира? Он приемлем постольку, поскольку не впал в энтропию, — а трансценденции мы отказываем в пестроте, видя там безграничную монотонность?

Вся трансценденция в своей сути есть черта, чье передвижное присутствие в нашем мире придает земному существованию остроту. Другое такое, какое мы знаем по опыту черты: в принципе неуловимое, отличное от самого себя. Настоящая проблема человека, выбравшегося из платоновской пещеры, не в том чтобы привыкнуть к блеску дня — такое после упражнения стало бы всё-таки возможно, — а в том что Солнце там ослепляет каждый раз заново. Оно в себе такое, что с ним невозможно освоиться. Оно другое не один раз по отношению к бледным теням, а всегда. «Солнце каждый день новое» (Гераклит, фр. 6). Аристотель, цитирующий это место Гераклита, уточняет: «Солнце вечно новое постоянно», . В другом всё другое не только по отношению к бедной пестроте нашего мира, который разнообразно расчерчен чертой словно для того чтобы скрыть, что в конечном счете он везде один и тот же, а другое по существу, другое вечно.

Вечность по–гречески эон, слово того же корня, что наше юный. По–гречески юный — : новыйи молодойодновременно. Вечно то, что ново в смысле юности. Хочется сказать: вечное это то, что всегда ново. Однако это последнее выражение — ловушка, попав в которую мы уже не сумеем понять вечность. Всегда —по–гречески , т. е. опять же вечно. Всегда ново —всё равно что вечно ново.

Что такое вечное? Занимающее всё время? Но говорят: время — образ вечности. Если так, мы не можем сказать, что вечное — это занимающее всё время: прообраз не определяется своим изображением. Скорее время определяется из вечности. Каким образом время получает себя от вечности? Оно отрезок вечности? Но вечное ни в своей бесконечности, ни в своей новой юности не может делиться. Вечность присутствует во времени не отчасти. Новость как существо вечности составляет существо времени. Время есть там, где новое отграничилось от старого. Или новое и есть сама временная граница? Во всяком случае, время по своему существу есть присутствие вечного: нового. Время получается оттого, что есть — дано и дается — небывалое. Вовсе не так, что если есть время, будет и событие. Скорее наоборот. Мы говорим: время тянется, а ничего не происходит. Мы можем еще сказать: время остановилось. Или: безвременье. Биологически мы живы, но времени нет. Сейчас много говорят о конце истории. Она иссякла не потому, что прервались причинно–следственные цепи — все тянутся, — но потому, что в век планетарной техники, в век постава новое событие стало невозможным. Будущее колонизировано планированием, в нем может произойти только запрограммированное или подлежащее программированию. Запрограммированное не событие, как и незапрограммированное — тоже не событие, а повод расширить сферу знания и планирования. Событие тогда в принципе исключено. То, что раньше было событием, стало теперь частью, проблемой или задачей постава. Для всего небывалого в принципе заранее есть или должны быть готовы способы обращения с ним. Новое стало очередным. В очередном вечность как безусловная новизна скрыта. Когда нет события с его новым — не еще одним, а другим, — история окончилась.