Язык огня

Наступил вечер, наступил поздний вечер. Солнце зашло.

На табуретке в центре кухни в Скиннснесе сидел Даг, а Альма обрабатывала его раны на лбу. Сперва она промыла их теплой водой, потом стала осторожно чистить кусочком ваты, смоченной в перекиси водорода, и тогда он дернулся:

— Больно, мама!

— И должно быть больно, — ответила она и улыбнулась. — Значит, действует.

Затем она вытерла остатки крови на щеке и шее.

— Вот ты и готов, — сказала она.

Он поднялся, взялся осторожно за голову и улыбнулся ей той самой улыбкой, от которой она всегда приходила в умиление.

Начиная с полуночи все автомобили, проезжавшие через поселок по трассе 461, останавливала полиция. На Фьелльсгорьшлетте стоял патруль. Полицейский прятался в придорожной канаве и вылезал из нее всякий раз, когда приближалась машина, передние фары освещали его, отражатели на куртке сверкали. Автомобиль сбавлял скорость. Останавливался. Фонарь освещал салон. Краткий разговор. Номер записан. Можно ехать дальше. Ничего подозрительного не было замечено. Народ не спал всю ночь. Была суббота, и по телевизору показывали матч между Венгрией и Аргентиной на чемпионате мира, такое всегда было интересно смотреть. Выключать свет не решались. Кто-то долго сидел на лестнице, вслушиваясь в темноту, пока не становилось так холодно, что пора было идти внутрь и одеваться теплее. А кто-то уже и не выходил больше, ложился спать. В час ночи еще ничего не произошло. Никакого сигнала тревоги. Никаких сирен. Небо было темное и тихое. Собирался туман и повисал над полями, словно клочки легкой ткани. Вышла луна, медленно появилась из-за леса и заставила туман сиять, будто он состоял из мягкого света.

Зарождался день. В четыре было уже светло. Пели птицы. Ясное солнце поднялось из-за леса на востоке. Настало утро 4 июня.

6

Из бабушкиного дневника:

4 июня

Крестины Гауте. Тепло, хорошая погода. Мы выехали рано, после службы поехали через Динестёль. Повидали место, где стоял дом. Странное настроение в поселке. Встретили на дороге Кнюта. Он уверен, что орудует пироман. Пироман? Здесь?

Церковная служба началась в одиннадцать. Церковь медленно наполнялась. Народ заходил в прохладный внешний притвор, затем в неф, находил место на скамейке, откашливался, листал книгу псалмов, потом поднимал взгляд. Вскоре церковь наполнилась тихим гулом. Говорили о пожарах, четырех последних. О том, который случился в Скугене, о двух сеновалах в Муэне и о доме Ольги, говорили о тракторе и четырех взрывах, они были слышны, можно сказать, по всему поселку. А еще о море огня, увиденного почти всеми. Многие проснулись и вышли из дома, тут и увидели его.

Но вот заиграл орган, на скамье за пультом сидела Тереза.

Вся моя семья была на месте — папины родители, мамины родители. Все уселись с левой стороны, совсем рядом с местом звонаря, там, где раньше ветер проникал сквозь щели между двухсотлетними бревнами. Холодно не было, но все равно ощущалась прохлада, как это всегда бывает в церкви, даже когда на улице солнцепек. Я лежал у мамы на руках, а все пели известный псалом — «Луна и солнце, облака и ветер». Только мама петь не рискнула, боялась меня разбудить. Мама сидела и думала о пожарах. Последние ночи она плохо спала, лежала в узкой постели, которую смастерил ее отец, и размышляла над тем, в какой безумный мир открыла дорогу своему ребенку. Вот и сейчас она сидела и думала, пока вокруг нее пели. Потом читали текст из Писания, и все стояли. В это время я уже проснулся и повел себя крайне беспокойно, так что мама сунула кончик мизинца мне в рот. Тогда я угомонился. Всю проповедь я сосал палец.

В основе проповеди было Первое послание к Коринфянам, стих 26–31. Потом снова пели, и вот наступило время самих крестин.

Папа отнес меня к купели, той самой, что выкована из меди и о происхождении которой ничего неизвестно, но предполагается, что она стояла изначально в старой церкви, которая ближе к концу XVIII века стала медленно погружаться в мягкую глинистую почву, пока ее не снесли и не перенесли фундамент немного южнее. Мама развязала узелок под подбородком и осторожно стянула чепчик с моей головы, потом папа опустил меня и держал прямо над водой, точно так же, как я держал моего сына на том же самом месте спустя почти тридцать лет. Священник осторожно окропил водой мою голову, перекрестил и помолился обо мне и моей жизни, держа руку на моем лбу.

Я был абсолютно спокоен.

Когда крестины закончились, все семейство и гости поехали смотреть на сгоревший дом Ольги Динестёль. Наверное, это было совершенно естественно. Я в этом тоже участвовал. Я лежал в дорожной сумке на заднем сидении и спал.

С того дня народ буквально валом валил на пепелища. Слухи расползались, и места пожарищ стали почти аттракционом. Смотреть приезжали на машинах издалека. А в это воскресенье люди поехали прямо из церкви после крестин. Даже логично: сперва церковная служба, потом пепелище. Странное было зрелище — по-воскресному одетые люди вокруг черной печной трубы и сгоревшего трактора. Они постояли там недолго, тихо переговариваясь, слегка качая головами, потом повернулись один за другим и пошли к машинам. Вот и увидели все своими глазами, так что не скажешь теперь, что приснилось.

Потом все вместе поехали домой в Клевеланн. Солнце стояло высоко над домом. Ели, пили, а в середине обеда папа постучал вилкой по своему бокалу и поднялся. Он произнес короткую речь. Я спрашивал всех, кто был на этом обеде и пока еще был жив, о чем он говорил, но этого никто точно не помнил. Только то, что речь была красивая.

Это была короткая, но красивая речь. Единственная.

Потом все стали разъезжаться по домам, тени удлинялись, и солнце медленно уходило за горы на западе. Настал вечер, сирень утопала в цвету и вечернем аромате. Чуть раньше половины одиннадцатого раскаленное солнце опустилось за сосны на горе Скрефьелле, и тогда, в точности как это происходит и сейчас, деревья почернели и стали отчетливо выделяться на фоне неба, словно были выжжены на нем.

Мои родители просидели весь вечер перед телевизором. Иногда папа вставал и выходил на крыльцо, стоял там, прислушиваясь, а потом возвращался, не говоря ни слова. Они смотрели новости спорта, хотя и не особенно ими интересовались. Разве что папа, но он увлекался прыжками на лыжах с трамплина, а в тот вечер в центре внимания был чемпионат мира по футболу в Аргентине. Так что постепенно они разговорились о том, как прошли крестины. О проповеди. Обо всех, кто был в церкви, о поездке на пепелище, обо мне, о том, что я был спокоен и все прошло так хорошо.

Они просидели долго, глядя на экран и почти полностью приглушив звук. Папа снова поднялся, подошел к окну и долго стоял там, смотря наружу.

— Видишь что-нибудь? — сказала мама.

— Нет, — ответил он. — Ничего.

Потом он вышел на крыльцо, обошел дом. Давно наступили сумерки, и на траву выпала роса. Войдя в дом, он обхватил себя руками и несколько раз похлопал по плечам, чтобы согреться.

В десять часов передавали Alberni Quartet. К полуночи телепередачи закончились, и мама включила радио и слушала новости. Новых пожаров не было.

Я уже несколько часов спал, когда мама легла. Она надеялась, что ночь будет спокойная, потому что прошлая ночь оказалась тихой и потому что Омланн всего несколько часов назад за нас всех помолился. Я спал крепким и тихим сном в глубокой колыбели. Папа бодрствовал еще несколько часов. Иногда он выходил на крыльцо и прислушивался. В половине первого он тоже лег.

— Сегодня ночью пожаров не будет, — шепнул он маме. — Это кончилось, я чувствую. Это кончилось.

Потом он потушил свет и заснул почти сразу же, в то время как мама еще лежала без сна и прислушивалась к ровному дыханию ребенка, доносившемуся как бы из самой темноты.

В час оба проснулись от звуков.

Кто-то стоял возле окна и тихо что-то говорил. Это был Юн. Папа моментально оделся и вышел. Мужчины постояли несколько минут во дворе, переговорили, папа вернулся в дом и сказал, что должен немедленно уйти. Что-то случилось. Два жилых дома сгорели в Ватнели, неизвестно, были ли в них люди и не случилось ли пожара еще где. Поджигатель снова делал свое дело. Или поджигатели. Ситуация была близка к панике, так что всем мужчинам поселка нужно действовать — дежурить и патрулировать дороги.