Язык огня

До его ухода мама встала и зажгла весь свет в доме. Прежде чем сесть за стол на кухне, она проверила, что все входные двери заперты, дверь из кухни в спальню была открыта, и она успела заметить красные огни задних фар, когда папа выезжал со двора.

Он ехал вниз, крутыми поворотами, через Воллан на равнину и мимо дома Осты. Внизу в Лаувсланнсмуэне светились окна старой школы, выстроенной возле дороги. Проезжая вдоль озера Бурьванне, он видел свет из окон домов, словно колеблющиеся колонны в воде. Свет был в Сульосе, свет был у Кнюта Фригста, и в Браннсволле свет горел, и в большом зале молельного дома. Он видел шесть блестящих стеклянных шаров, светившихся под потолком. Он мог увидеть и кафедру, которая казалась тяжелой и массивной, но на самом деле легко сдвигалась и переставлялась, и он видел очертания картины с человеком и мотыгой. На площадке уже собрались люди. Они стояли темными группками возле автомобилей, но он не успел никого из них рассмотреть. В доме поселковой администрации тоже был свет, снаружи стояло несколько полицейских машин, а в окнах старого зала заседаний правления он заметил множество длинных теней. Крепче взявшись за руль своего синего «датсуна», он продолжал путь к повороту на Фоссан, далее к Фьелльсгорьшлетте, где туман большими клочьями висел всего в нескольких метрах над полями. Там его остановила полиция. Он опустил стекло, и полицейский посветил прямо ему в лицо, потом осветил салон и заднее сиденье. Он должен был назвать свое имя, откуда он, куда направляется, имя и номер машины были записаны, и он мог продолжать движение. Проехав поворот перед озером Ливанне, он сразу же увидел свет двух пожаров. Хотя туман здесь был гуще, он отчетливо видел море, колышущееся на небе. Это было то самое море огня, которое позже многие старались мне описать, одновременно нереальное и поразительно реальное. Въехав на пригорок после Каддеберга, он выбрался из тумана и увидел черный дым, валивший из огня и расползавшийся по небу чернильным пятном. Наконец он добрался до места. Выключил мотор, вышел из машины, не стал закрывать дверь и медленно приблизился к пожару. На месте уже стояло несколько человек, но царила удивительная тишина на фоне громкого треска от горящего огня и жужжания водяных насосов. Иногда, когда внутри пожара что-то не выдерживало и рушилось под натиском огня, слышались вздохи. Он наблюдал, как дом Улава и Юханны медленно пожирали языки пламени, и думал, наверно, о светлом и легком Коре, с которым вместе принимал конфирмацию осенью двадцать лет назад. И одновременно с этим он видел свет от дома Кнютсена, тоже в огне, всего в нескольких сотнях метров дальше по дороге на Мэсель. Оба дома горели одновременно, на расстоянии нескольких сотен метров друг от друга. Немыслимо. Но факт. Полиция была на месте и журналисты. Фотограф сделал несколько шагов по саду, встал на колено в высокой траве и щелкнул аппаратом. Эта фотография и была напечатана на следующий день на первой странице газеты «Сёрланне», дом на ней стоит как бы в ореоле. Через несколько минут подъехал еще один патрульный автомобиль, больше остальных, и остановился возле сарая, спасенного от пламени. Открылась задняя дверь, и он увидел, как черная тень спрыгнула с подножки. Это была овчарка. Собака сначала обежала вокруг ног всех, кто стоял на месте. Обнюхала обувь, потом понюхала брючины у каждого. Остановившись возле папы, она потянулась и понюхала его руки. Посмотрела на него. В глазах животного светились отблески огня. Казалось, эти глаза видели и знали все, но были заточены в собственной, исполненной мудрости тьме. Собака переходила от одного к другому. Прошлась между башмаками, ботинками и брючинами, но наконец ее свистнул полицейский, и она исчезла, ушла по дороге в сторону Мэселя. Немного времени спустя объявили, что все, кто может, должны немедленно отправиться на поиски новых возможных пожаров. Потому что в эту минуту в разных частях поселка могли гореть дома, о чем пока никому не известно, и этот пожар следовало любой ценой обнаружить и по возможности потушить как можно быстрее. Ни у кого не было ни малейшего представления о ситуации. Никто ничего не знал. Все должны были ехать, каждый в своем направлении и как можно быстрее. Папа сел в машину, и примерно в то же время в полутьме зарычал мотор мотоцикла. Двое молодых ребят вскочили на него и умчались. Папа ехал медленно, съезжая с горы в сторону Килена и вглядываясь в темноту над озером Ливанне. Он проехал мимо дома Конрада, где тот частенько стоял в подвале и откачивал мед из сот, проехал здание почты и дом Каддеберга, где все окна светились и даже полки в магазине освещал теплый, желтоватый свет. Возле дома для собраний можно было различить две-три неподвижные фигуры, это сидели дежурные. То же перед заправкой «Шелл», и рядом с домом священника, и возле старой песчаной литейной мастерской, и около скотобойни, где теперь, впрочем, не было никакой скотобойни. Дом Халланна светился окнами от подвала до чердака, а рядом с телефонной станцией он разглядел две темные фигуры на крыльце. Везде были люди, и тем не менее все выглядело тихим и заброшенным. Над Ливанне висел туман, огонь в Ватнели отражался в нем странным оранжевым цветом, море огня и этот странный свет были последним, что увидел мой отец, прежде чем на дороге перед ним грохнуло.

Он успел вовремя остановить машину и вышел, увидел перевернутый мотоцикл и автомобиль, в который тот влетел, но двух ехавших на мотоцикле парней видно не было. Тут он заметил полицейского, остановившего первую машину. Тот так и держал в руке жезл с красно-белым знаком «стоп». Первые секунды была полная тишина. Потом послышались крики. В машине, потерпевшей аварию, сидело несколько человек, открылись двери, и все вышли, в полном порядке. А вот двоих на мотоцикле отбросило так, что они дугой перелетели через машину и теперь лежали в нескольких метрах друг от друга по разные стороны дороги. Один безжизненно. Другой кричал. Папа бросился к тому, кто не подавал признаков жизни. Опустился на колени, приложил палец к артерии на шее. Сердце билось. Подъехала еще одна пожарная машина со стороны Браннсволла, и передние фары ослепили его. В ярком свете фар он вдруг увидел, что из правого уха парня вытекает что-то серое. Больше он не рисковал к нему прикасаться. Подошло несколько человек. Второй мотоциклист постепенно успокоился. Подбежал и присел на колени рядом с папой еще один молодой человек. Он был одет в тонкую, белого цвета рубашку, но, казалось, совсем не мерз. У него были светлые волосы, и он непрерывно что-то тихо говорил лежащему безжизненно на земле. Наклонился, приложил ухо к его груди, взял его руку в свою. И так замер надолго, словно прислушивался к чему-то там, в груди, к чему-то, не дававшему ему возможности что-либо предпринять. Потом он поднялся, пошел к машине, с которой столкнулся мотоцикл. Водитель был в шоке, он по-прежнему сидел за рулем, обхватив руками голову. Мужчина в рубашке присел на корточки рядом с ним и тихо заговорил. Словно объяснял ему дорогу. Вскоре он поднялся и пошел ко второму парню с мотоцикла, тоже получившему повреждения, посидел недолго возле него и вернулся к тому, который был без сознания и возле которого сидел папа, непрерывно проверяя, дышит ли тот. Помнится, папа сказал мне, что человек этот походил на ангела, в то время папа еще не знал, кто он такой, но, когда несчастье случилось, мужчина ходил от одного к другому, утешая и помогая страждущим. Он позаботился о том, чтобы водитель автомобиля не оставался один в шоковом состоянии, он позаботился о том, чтобы пострадавшему мотоциклисту была оказана помощь, а сам присел на корточки рядом с вторым, лежавшим безжизненно, раскинув руки на обочине в свете фар. Он разговаривал с раненым тихо, но настойчиво. Казалось, шла беседа, хотя парень не издавал звуков и не подавал признаков жизни. «Мальчик мой. Ну же, мальчик мой», — шептал он. Непонятно кому. Однако он повторял это раз за разом, а папа сидел рядом и смотрел, не в состоянии что-либо предпринять. Казалось, они находились в особом, никому не ведомом измерении, пугающем и нереальном, и шепот доносился из места, увидеть которое никому не дано, и так продолжалось до приезда скорой помощи. Пострадавшим занялись, положили на лицо маску, отблески синих ламп заиграли на его лице, особое измерение растворилось, и ангел в белой рубашке пропал.

7

Последнее, что я сделал, — соврал моему отцу. Я стоял в его комнате в доме престарелых и обещал отвезти машину домой в Клевеланн, где ждала мама. Предполагалось, что вечером, попозже, она приедет к нему и останется на ночь. Я обещал поставить машину возле старого ясеня во дворе и натянуть брезент, чтобы не нападала листва. Но ничего из этого я не сделал. Я сел за руль. И, повернув ключ в замке зажигания, выехал с парковки и уехал налево, вместо того чтобы повернуть направо. Я поехал в Кристиансанн, вместо того чтобы ехать домой в Финсланн. Я возвращался туда, где мы только что были, проехал на восток по Е18, повернул направо, проехал под высоким подвесным мостом на Вестервейен, совсем рядом с бронзовым гигантом Крагом, где мы совсем недавно сидели и смотрели на воду, а потом повернул в сторону въезда на паром, где уже стояли трейлеры, и автодома, и автомобили с прицепами-дачами, ожидая очереди на пронумерованных полосах, уходящих в море. Я въехал на терминал и купил билет на паром в Данию, который вот-вот должен был подойти, отход его по расписанию был в четверть девятого, и он должен был доставить все трейлеры и дома на колесах в Хиртсхальс в Северной Ютландии. Я въехал на паром в потоке машин, медленно вползавших в его широко раскрытую пасть. До упора набитые автомобили, в которых ехали родители с детьми, автомобили, где сидели пожилые пары, безмолвные и неподвижные. И я, двадцатилетний парень на красном пикапе 1984 года, с прилипшей к кузову старой листвой. Я ехал в медленно двигавшейся очереди и впервые в жизни ощущал, что действительно что-то совершаю, совершаю поступок, значение которого раньше или позже прояснится, я сидел за рулем и чувствовал, что мой поступок повлияет на меня, но как, пока неизвестно. Мне дали отмашку ехать внутрь парома, затем на один этаж вверх и остановили на повороте, за немецким автомобилем, там я поставил машину на ручной тормоз. Итак, я въехал на борт парома, идущего в Данию, но не имел, честно говоря, ни малейшего представления о том, что я тут буду делать или куда я еду, кроме того, что я еду за море. Я направляюсь за море. Я соврал отцу. Мама сидит дома и ждет, а я вот-вот отправлюсь в путь через Скагеррак. Я запер двери пикапа и по покрытым мягким ковром ступенькам поднялся с автомобильной палубы наверх. Здесь уже разгуливало немало народу, были пожилые люди, едущие за покупками, были молодые, ехавшие за развлечениями, и все они обходили палубу, чтобы определиться с дальнейшими планами. Я выбрал себе место в баре на верхней палубе, как ни в чем ни бывало заказал себе пол-литра пива и, получив стакан с холодным напитком, остался сидеть там до отхода. Я услышал шум мотора и ощутил легкую вибрацию стула подо мной, она передалась мне — до самых кончиков пальцев, прикасавшихся к стакану. Я сидел и смотрел в окна, заметил, что паром отошел, а мимо проплывали одетые соснами мысы и темные, округлые холмы на западе города. Я сидел спокойно, допил пиво. А потом заказал еще, ничего не стесняясь и не боясь, что кто-нибудь из наших меня увидит, хотя шансы быть замеченным здесь, на датском пароме из Кристиансанна, были куда больше, чем в какой-нибудь пивнушке в Осло. Я был один в баре, и судно еще не вышло из акватории фьорда. Я думал о папином автомобиле, запертом и стоящем где-то подо мной, я видел, как медленно проплыл мимо маяк на острове Уксёй, сразу за ним паром стало качать, и я понял, что передо мной открытое море.

Думаю, что мысль об автомобиле в совокупности с алкоголем, начавшим поступать в кровь, навела меня на воспоминания об одном осеннем дне из 1980-х, когда я собирался с папой на охоту.

День стоял у меня перед глазами во всех деталях, так же четко я помню его и сейчас.

Ранним утром в конце осени мы сидели вдвоем за круглым столом на кухне. Только он и я, да фырчанье кофеварки, и еще шипение молока, разогреваемого в кастрюльке. Только он и я, и хлебный нож, вгрызающийся уже в десятый раз в буханку серого хлеба, отрезающий пятый кусок сервелата, а вдобавок к ним четвертый листок бумаги, проложенный между двойными бутербродами, и третье яйцо, сваренное вкрутую. Только он и я, и желтоватое утро осеннего дня, и первые заморозки на траве под окном.

У каждого из нас свой мешок с складным стулом. Папа положил в мешки пакеты с едой, два термоса с кофе и какао, а под конец еще и плитку темного шоколада с аистом на обертке, аист стоит на одной ноге, опустив голову, словно спит или не желает ни на что вокруг себя смотреть. Затем он взял в коридоре ружье с деревянным прикладом, по которому волнами шли годичные кольца, и с узком черным дулом, в отверстие которого едва входил мой мизинец.

И вот мы вышли, и снаружи погода оказалось куда холоднее, чем я думал. От ветра саднило лицо, а сапоги оставляли черные следы на покрытой изморозью траве, но так и должно было быть. В лицо должен дуть ветер, и мешок должен стукаться и бренчать о бедро во время ходьбы. Все как положено, когда мороз уже пришел, и утро не ясное, а молочно-белое, как и тонкая корка льда на лобовом стекле, появившаяся в тот день впервые.

Потом я больше ничего не помню до того момента, когда мы сидим вдвоем в лесу. Мы где-то поблизости от Хюннешхэй, потому что, помнится, мы видели внизу озеро Хессванне, черное и неподвижное, между поросшими соснами мысами. Было по-прежнему холодно, но солнце стояло уже высоко над горами на юге, и изморозь на траве растаяла. Капли сверкали на длинных серых соломинах рядом с моими сапогами. Я сидел позади папы и мерз в коленках. Сидел тихо и совершенно неподвижно, точно как мне было сказано. Я украдкой наблюдал за папой, за ним и за ружьем, и у меня в голове не укладывалось, что мы сидим в лесу с заряженным ружьем и ждем. Должно быть по-другому. Нам надо быть в другом месте. Я должен сидеть с книжкой на кровати у себя в комнате, а папа — в гостиной и перелистывать книгу «Финсланн — хутор и род» или трилогию Тригве Гюльбранссена или просто быть на кухне и смотреть в окно. Да что угодно, только не быть здесь, в лесу, с заряженным ружьем на коленях. Не помню, сколько мы так просидели, скорее всего, не очень долго, как вдруг из подлеска выскочили два больших зверя. На расстоянии они двигались беззвучно и скользили, подобно лодке на большой скорости, мимо стволов деревьев, но, когда они приблизились, я услышал треск ломающихся веток, вереска, раздвигающихся кустов можжевельника и пригнутых к земле молодых березок. Папа поднял ружье и одновременно просвистел длинно и монотонно. Свист их остановил. Пожалуй, я никогда раньше не слышал, чтобы он свистел, и это так меня поразило, что я совсем забыл, что мне велено было закрыть руками уши. Он прицелился. Я вообще не думал, что у нас на глазах из лесу появятся звери, но уж если и появятся, то ни за что не остановятся. Но они остановились. Они возникли ниоткуда, остановились, папа целился, и все вместе казалось совершенно нереальным. Я не смотрел на животных, но знал, что они стояли неподвижно. Я смотрел на него. На затылок, на ухо, на щеку. И тут грохнуло. Оба зверя рванулись с места и исчезли за небольшой рощей. Я был уверен, что он промахнулся и что я оглох, потому что в ушах свистело или шумело где-то глубоко в голове, и я уже решил, что с этим шумом в голове мне придется жить до конца жизни. Тут он спокойно встал со своего стула, передернул затвор и сказал:

— Ну, теперь иди и посмотри.

— Так они же убежали, — ответил я.

— Пойди и посмотри, — просто ответил он.

— Куда? — сказал я.

— Просто иди, — сказал он. — Иди за ними.

Он поставил ружье на предохранитель, пока я с сомнением шел по высокой траве, перескочил через канаву и остановился на холме с густым мхом между деревьями.

— Ничего не видно, — крикнул я.

— Пройди еще вперед, — сказал папа.

Я прошел еще вперед по кочкам и оврагам, пересек сырое болотце и снова поднялся на горушку, с которой было хорошо видно все кругом.

Лось лежал всего в нескольких метрах от меня. На болотце. Неподвижно. С широко раскрытыми глазами. Блестящими как стекло.

— Он мертвый! — закричал я.

Папа не ответил, и оттуда, где я стоял, видно мне его не было.

Я по-прежнему не представлял, как же это произошло. Всего один выстрел. Два животных, они легко убежали от нас, а теперь одно лежит вот здесь. Из ноздрей вытекло немного светло-красной, почти розовой крови. А больше ничего не заметно. Я осторожно приблизился. Казалось, зверь лежит и следит за мной своим темным и широко распахнутым глазом. Казалось, он ждет, что я подойду поближе, и тогда скажет:

А вот и ты.

Папа, похоже, был совершенно спокоен, когда он чуть позже подошел ко мне, будто много раз занимался этим, хотя я точно знал, что это было впервые. Он шел ко мне по коричневой траве с ружьем на плече. Он приближался к зверю как настоящий охотник, подумалось мне, подошел вплотную, достал нож и посмотрел на животное. Нож был тот самый, что купили у Каддеберга несколько дней назад, — сделанный в Мура, в Швеции, с упором для защиты пальцев. Мне разрешили самому выбрать нож. Я выбирал между красным и синим и выбрал синий, но и представить не мог, что использоваться он будет для этого. Папа решительно достал его из ножен и всадил глубоко в мягкую шею животного, никак не отреагировавшего.

Я сидел в баре и ощущал подрагивание парома всем телом, я видел перед собой нож, который был воткнут в шею, а потом вытащен. Он вытащил нож, а за ним пролился ручеек темной, вспенившейся крови, который быстро остановился и засох. Все это я видел перед собой. Нож. Кровь. Нож. Кровь. Вскоре я закончил уже четвертые пол-литра, поднялся, заплатил и вышел из бара. Поскольку море было неспокойно, заметить меня на палубе было некому, хоть меня и покачивало. Я бесцельно обошел палубу. Помню расплывчатые лица, звуки игровых автоматов, толчею в магазинах, тишину в коридорах. Помню запах рвоты, спирта и парфюмерии. Я не представлял, сколько времени мы уже плыли и сколько еще осталось. В конце концов я оказался в другом баре, а может, это была дискотека. Я не знал, который был час, но не исключено, что уже была ночь, потому что сквозь окна из жесткого пластика виднелась луна. Я сидел за столом, прикрепленном к полу, передо мной бокал, а кругом оглушительная музыка. Мысли ворочались медленно, будто жили своей жизнью независимо от меня. Я сидел там и одновременно отсутствовал. Видел собственную руку, сжимавшую бокал, ощущал собственные губы на гладком краю бокала, чувствовал, как обжигающая жидкость попадает сперва в рот, потом в горло. В короткие мгновения я видел папу в постели и с пумой на груди, маму, которая сидит дома и ждет, я видел, как она встает со стула на кухне и подходит к окну, потом к входной двери, открывает дверь, выходит на крыльцо и прислушивается.

Народу, кроме меня, было довольно много, и все они, как я чувствовал, глазели на меня. Помню, что допил до конца. Потом поднялся и показал пальцем на одного из тех, кто сидел поближе.

— Ты на кого таращишься! — заорал я, но не помню, что он ответил. Помню, что в следующий момент я хватаю бокал и разбиваю его о край стола. Совершенно запросто, а потом стою с ножкой в руках, как со сломанной трубкой, а стол весь в мелких осколках. Слабо помню, как многие встают и на всякий случай прикрывают руками лица. Помню, что внимание всех сосредоточено на мне, во всяком случае всех тех, кто сидит близко и видел случившееся. Потом я беру один из маленьких осколков, с победным видом держу его так, чтобы всем было видно, и демонстративно запихиваю в рот как таблетку. Я помню с удивительной ясностью ощущение стекляшки на языке и мысль, что она все равно что леденец, который можно сразу разгрызть или долго сосать, помню леденящее и одновременно освобождающее чувство, когда я начинаю переворачивать стекло языком. Помню, что я стоял и смотрел на себя со стороны. Понимал и не понимал, что делаю. Помню вкус крови во рту. Что я не чувствовал боли, только тягучий вкус крови. Я помню, что думал: если я открою рот, кровь польется водопадом. Но я не открыл рот. Вместо этого повернулся и вышел из бара неровными, но тем не менее быстрыми шагами. Я шел по тихому коридору с осколком стекла во рту. Преодолел несколько лестниц, повстречал несколько пассажиров, бродящих в ночи, но не разглядел их лица, не расслышал, что они говорили. Где-то глубоко в сознании копошилась мысль, что сейчас меня заберут. Кто-нибудь прибежит из бара, охрана наденет на меня наручники, и до конца пути мне придется сидеть в каюте ниже ватерлинии. Но никто не пришел. Я был на корабле один. Я поднялся на верхнюю палубу, и там была полнейшая тишина, только глухой и ровный шум мотора глубоко подо мной. Я стоял, а мир вокруг плыл. Во рту, казалось, море крови. Потом я нашел выход на прогулочную палубу. Дверь наружу была жутко тяжелой. Сквозь щель в приоткрытой двери немедленно завыл ветер и всей своей силой надавил на нее. И все же я ее открыл. Я вышел на воздух, и он умыл меня, словно дождь. Я брел под тремя спасательными шлюпками, качающимися в темноте. Я был здесь один. Наверно, настала уже середина ночи. Я огляделся в поисках луны, но ее не было, будто она утонула в море. Я двигался к носу парома, где порывы ветра рвали в клочья дым из трубы и швыряли в меня. Я закрыл глаза и тут снова увидел убитого лося, он лежал здесь, в траве, и в упор смотрел на меня, и я помнил, что случилось потом. Мы все еще были одни. Остальные охотники, конечно же, были на подходе, они услышали выстрел и знали приблизительно, где мы находимся, но ждать было нельзя. Нужно было как можно быстрее вынуть внутренности. Это он понимал. Сперва я стоял и смотрел, как папа пытается перевернуть лося на спину. Животное было тяжелым, тело — вялым, и оно все время перекатывалось на бок. Основная сложность была с головой. Она все время клонилась на бок и тянула за собой тело. Голову нужно было держать. Я подполз к ней на коленях и в итоге сел так, что голова лося находилась у меня между ног. Но и этого было недостаточно. Нужно было сесть еще ближе и держать еще крепче, так что мне пришлось поднять голову и держать всю эту тяжесть на себе. Голова была куда тяжелее, чем я мог себе представить, к тому же я чувствовал ее тепло. Всего несколько минут назад эта голова внимательно прислушивалась к звукам леса, она поворачивалась по ветру и шевелила ушами. Она слушала и находила путь, а возможно, и остерегалась нас, но было уже поздно. Как только прогрохотал выстрел, пуля ворвалась в тело и раскрылась в нем как цветок. Папа, похоже, чувствовал себя не совсем уверенно. Он стоял с ножом в руке, лезвие было черным от крови после удара в шею. Потом он всадил нож в брюхо, там, внизу, где шкура была мягкой, а волоски меха тонкие и светлые. Он что-то бормотал, осторожно надавливая на нож и вытаскивая его мелкими рывками. Шкура раскрылась, и серовато-белый мешок немедленно показался в разрезе. Мне почудилось, что в этот момент голова лося слегка дернулась у меня в руках или поблекший глаз моргнул, но больше ничего не случилось. Чем больше делался разрез, тем больше становился мешок, по нему шла тонкая сеть кровеносных сосудов, которые перекручивались с внешней стороны, и вот уже показались темно-синие, перевитые кишки, наконец они вывалились из разреза теплой, губчатой и шелковистой массой. На меня пошла волна резкого запаха. Нужно было проглотить слюну, а я не мог. Хотел отвернуться и смотреть в другую сторону, но и это не получалось. Я сидел, обхватив тяжелую, безжизненную голову, и не отрываясь смотрел на нож, который так и продолжал медленно вспарывать брюхо. Папе пришлось скинуть куртку и закатать рукава, он крепко ухватился за желудок и кишки, стараясь вытянуть все разом из тела лося, раздался свистящий звук, не похожий ни на какие другие знакомые мне звуки, тяжелый вздох, когда что-то внутри высвободилось, и все богатство вывалилась на траву и его сапоги. Не знаю, сколько мы пробыли там одни, но, когда остальные охотники наконец подошли, мы были уже почти готовы. Следующее, что я помню, — это как вырезали сердце. Делал это Каспер, потому что знал точно, где находится сердце и как нужно резать, чтобы достать его целиком. Касперу тоже пришлось снять куртку, закатать рукава и облокотиться на выпотрошенного зверя. В это время папа присел на корточки у ручья, чтобы смыть кровь с ладоней и рук. Помню, я смотрю на него, на кровь, которую смывает и уносит холодная вода, и думал, что это его кровь. Касперу пришлось влезть руками глубоко в тушу, так что он был в крови по локоть. Неожиданно он поднялся, держа в пальцах свинцовую пулю, ту самую, что раскрывается как цветок, а чуть позже он снова стоял, но уже с целым сердцем в руках, и высоко его поднимал, чтобы всем стало видно превосходное сквозное отверстие.