Языки современной поэзии

Грамматическую двусмысленность можно видеть и в таком фрагменте:

Я похмельем за виски оттаскан. Не поднять тяжелой головы. В грязноватом поезде татарском подъезжаю к городу Москвы. («Я похмельем за виски оттаскан…» [55] )

Форма Москвыв дательном падеже имитирует безграмотную речь в поезде (в диалектах и социальном просторечии формы дательного и родительного падежей часто зеркально противоположны литературным: к сестры поехал, у сестре был).Нарушение нормы в данном случае восстанавливает первичное значение слова город —‘ограда’. Текст допускает и прочтение формы Москвыне топонимом, а, как в древнерусском языке, собирательным этнонимом (Москвакак чудь, меряи т. д.; возможно, как братва, татарва).

55

Лосев, 2000-б: 38.

Стихотворение вошло в сборник 1985 года «Чудесный десант». В 1999 году Лосев объяснил появление строчки подъезжаю к городу Москвыособенностью русской речи татар:

В голове крутилось из моего старого стихотворения: «В грязноватом поезде татарском подъезжаю к городу Москвы». Возвращаясь из Ульяновска, я по совету Ковенчука прислушался к хрипу вагонного репродуктора, и правда, оттуда трещало: «Граждане пассажиры, поезд прибывает в столицу нашей родины, город Москвы». Ы как падежное окончание норовит заменить собой другие с ордынских времен. «Из гласных, идущих горлом, выбери „ы“, придуманное монголом» и т. д. <…> Трубецкой писал, что звук «ы» попал в восточнославянские языки — из тюркских. Москва как татарский город — общее место в русской поэзии.

(Лосев, 1999-б: 58)

В заголовке этого текста «Москвы от Лосеффа» прочитывается и просторечно-диалектный дательный падеж формы Москвыи в то же время именительный падеж, свойственный конструкции типа Евангелие от Матфея.Кроме того, окончание – ыв старославянском и древнерусском языках содержалось в именительном падеже слов бывшего склонения на *u (праславянское [у] долгое) — слов типа свекры, церкы, мъркы, букы, тыкы( свекровь, церковь, морковь, буква, тыква).Топоним Москва(<— Москы)вполне вписывается в этот ряд [56] .

56

Этимология этого топонима не вполне ясна, но его склонение в памятниках письменности позволяет отнести слово именно к склонению на *u (см.: Фасмер, 1986-II: 660).

Анахронизм и аграмматизм органичны в стихотворении «И жизнь положивши за други своя…» — в повествовании о князе, вернувшемся с того света:

И жизнь положивши за други своя, наш князь воротился на круги своя, и се продолжает, как бе и досель, крутиться его карусель. Он мученическу кончину приях. Дружинники скачут на синих конях. И красные женыхохочут в санях. И дети на желтых слонах. Стреляют стрельцы. Их пищали пищат. И скрипки скрипят. И трещотки трещат. Князь длинные крылья скрещает оплечь. Внемлите же княжеску речь. Аз бех на земли и на небе я бе, где ангел трубу прижимает к губе, и все о твоей там известно судьбе, что неинтересно тебе. И понял аз грешный, что право живет лишь тот, кто за другы положит живот, живот же глаголемый брюхо сиречь, чего же нам брюхо стеречь. А жизнь это, братие, узкая зга, и се ты глядишь на улыбку врага, меж тем как уж кровью червонишь снега, в снега оседая, в снега. Внимайте же князю, сый рекл: это — зга. И кто-то трубит. И визжит мелюзга. Алеет морозными розами шаль. И-эх, ничего-то не жаль [57] .

57

Лосев, 2000-б: 83.

Анахронизм сюжетно мотивирует перемещение персонажа во времени и его говорение на языке разных эпох.

Стихотворение наполнено архаизмами — и лексическими, и грамматическими. Так, например, цветообозначения в строчках Дружинники скачут на синих конях. / И красные жены хохочут в саняхподразумевают и современный смысл этих слов, рисуя странную картину, и древние значения синий— ‘блестяще черный’ и красный —‘красивый’. Последнее значение хорошо известно по фольклорным текстам, как и слово жена— ‘женщина’. Вполне понятна также игра старыми и новыми значениями слов живот— ‘жизнь’ и брюхо— ‘живот’ — с изменением их стилистической принадлежности.

На первый взгляд, алогично высказывание алеет морозными розами шаль: если шаль алеет,значит, это не иней, который можно было бы описать как морозные розы.Предыдущий контекст со строкой меж тем, как уж кровью червонишь снегапоказывает, что морозные розы — это пятна замерзшей крови. Но, кроме того, в этой строке объединены четыре литературные банальности: морозный узор, алая роза, раскраснеться от морозаи рифма розы — морозы.Ю. М. Лотман, анализируя пушкинские строки И вот уже трещат морозы / И серебрятся средь полей… / (Читатель ждет уж рифмы розы, / На вот, возьми ее скорей!) [58] , писал:

58

Пушкин, 1978-а: 81.

Данная рифма в ЕО имеет совсем не банальный характер, поскольку является составной и почти каламбурной: морозы — рифмы розы (мърозы — мырозы). Небанальность рифмы состоит и в другом. Рифмующиеся слова принципиально неравноценны: выражение «трещат морозы» характеризует некоторый реальный пейзаж, а «ждет уж рифмы розы» — набор рифм, то есть некоторый метатекст, трактующий вопросы поэтической техники. Такое построение характерно для всей литературно-полемической части данной главы: сталкиваются действительность и литература, причем первая характеризуется как истинная, а вторая — как подчеркнуто условная и ложная. Литературная фразеология, литературные ситуации и литературные характеры обесцениваются путем сопоставления с реальностью.

(Лотман, 1983: 251)

В строке Лосева Алеет морозными розами шальприродное и литературно-условное объединяются образом кровавых пятен на снегу.

В этом стихотворении слово згаупотреблено в двух разных значениях. В строке А жизнь это, братие, узкая зга —это ‘дорога’, речь идет о жизненном пути, и поэтому переносное употребление слова згаоказывается очень близким к слову стезя.Затем слово згапоявляется в тексте еще раз — и уже в бесспорном, совершенно отчетливом значении ‘конец, смерть’, что определяется содержанием последней строфы. Создается впечатление, что у Лосева в предпоследней строфе слово зга —из этимологических словарей или учебной литературы, а в последней — из строки Пастернака Загадка зги загробной [59] («Давай ронять слова…» [60] ).

59

Подробнее об этимологии слова згаи его употреблении в поэзии см: Зубова, 2000: 125–147.

60

Лосев, 2000-б: 27.

Формы древнего аориста (прошедшего времени со значением завершенности) в этом стихотворении не всегда соответствуют тем грамматическим значениям, которые они имели в исходной системе. Нарушения касаются согласования в лице: древнему спряжению глаголов соответствовали бы формы я приях(а не он приях), я бех(а не я бе).

Строки и се продолжает, как бе и досель, крутиться его карусельи И-эх, ничего-то не жаль, а также пародийный, иронический тон стихотворения говорят об утрате прошлого, о потере героики, пафоса, языка. Форма бездесь стоит дважды — в исторически правильной форме 3-го лица (в безличной конструкции): как бе и досельи с нарушением согласования в 1-м лице: и на небе я бе,а при местоимении азупотреблена форма исторически правильного 1-го лица бехи неправильного 3-го: бе.

Обратим внимание на бубнящий повтор слогов бе я бе,на потенциальную связь с поговоркой ни бе ни ме,на созвучие небе = [не бе],порождающее самоопровержение: не бе <…> я бе.Неприличное звучание я бетоже, вероятно, предусмотрено автором.

Интересно, что строка Аз бех на земли и на небе я бераспадается на две части — два предложения. Грамматическая организация первого из них — Аз бех на земли— строго соответствует исходной норме не только в употреблении глагола, но и в употреблении архаической формы существительного местного падежа (в современном языке — предложного). В сочетании и на небе я бе —исторически правильной формой существительного была бы форма на небеси.Местоимение аз —старославянское, я — современное русское (известное, впрочем, и в древнейших памятниках русской письменности), развившееся из архаического русского язь.Отметим, что переход от старославянского азк позднему русскому яздесь копирует структуру подлинных текстов, ср., например, употребление этих местоимений в Грамоте Великого князя Мстислава и его сына Всеволода 1130 года (см.: Обнорский, Бархударов, 1952: 33), а текст этой грамоты с давних времен анализируется на занятиях по исторической грамматике.

В строке Он мученическу кончину прияхпри субъекте азстоит форма 3-го лица, отчуждающая субъект от его действия, а 1-е лицо при субъекте он(князь) дает представление о слитности рассказчика с персонажем, то есть о внутреннем переживании лирическим героем того события, которое произошло с героем сюжетным. Ирония, анахронизм как поэтический прием в изображении ситуации делают этот орнамент из архаизмов в точном и неточном грамматическом значении сильным поэтическим средством.