You raped my heart

— Можно спросить?

Она открывает рот несмело, говорит тихо, ерзает на простынях, трет бедра друг о друга и чувствует, как меж ними что-то перекатывается. Кристина хмыкает себе под нос и вдруг понимает — остатки засохшей спермы. Значит, не все стерла с кожи. А ведь так старалась. Девушка мнется: сунуть руку себе меж ног при Эрике и выскрести остатки его семени она не может. Он точно поймет ее не так, как следует. Поэтому она подтягивает ноги к груди и чуть поворачивает голову, ожидая ответа на свой вопрос.

— Смотря, о чем, — наконец, отзывается мужчина.

Идет на контакт. Для него это странно. Вообще странно сидеть рядом с ним обнаженной и говорить спокойно, как это делают люди. Без ядреных эмоций в голосе, без привычной ненависти. Эрик ведь не такой. У Эрика все по грани и на излом. Ему нужно гипертрофировать, ему необходимо разрушать. Видеть его спокойным, даже умиротворенным — диковинное зрелище.

— О Фрэнке, — говорит Кристина, и он косит на нее глаза. Резко так, отрывисто.

— О Фрэнке?

— Да.

Он ведь хочет, да? Хочет, чтобы она спрашивала, чтобы интересовалась, чтобы топталась своими ногами по его паскудным воспоминаниям. Иначе зачем все было это показывать? Делать ее сопричастной к преступлению многолетней давности? Зачем? Кристина уверена, что у нее есть полное право спрашивать все, что она считает нужным. Но она нервничает. Облизывает губы, тянется рукой к простыне и кутается в нее, незаметным, легким жестом убирая остатки мужской спермы со своих бедер. В физиологии так много не самых приятных нюансов. Сейчас она это понимает. И все эти восторженные дурочки из фракции кажутся Кристине глупышками. Секс — это вот это. Это кровь, это сперма между твоих ног, это пот и слюна на коже, это боль, это тянущее чувство внизу живота, саднящее и неприятное. И нет никаких дурацких лепестков роз, свечей и шелка под спиной. Есть еще слезы, стоны, сбитое дыхание и простые, незамысловатые движения, от которых гнется тело. Кристина смотрит на ладонь левой руки. Все еще потряхивает. Сжимает ее в кулак. Успокоится, пройдет. Она никогда не мечтала о сказке. Это попросту глупо. Но реальность — она какая-то странная. Слишком простая и обыденная, но вместе с тем ошеломляющая. Кристина вдруг вспоминает о том, что они не предохранялись. Да так и застывает.

— Эрик, — она так и не дожидается ответа на свой вопрос о Фрэнке, этого простого разрешения, но сейчас ее волнует иное, — я ведь могу забеременеть? — интересно, почему у предложения из ее рта вопросительная, а не утвердительная форма?

Мужчина вдруг хрипло смеется. Такой незнакомый, чужой звук оглашает помещение. Эрик так не смеется. Слишком просто и беспечно, слишком легко, почти по-молодецки. А ведь, в сущности, ему мало лет. За всей этой суровостью и жестокостью, за кровью и болью, за ядреным свистом в словах она и забыла, что мужчина старше ее не на много лет. Это просто вылетело из головы с легким хлопком. Потому что Эрик всегда был где-то там, за чертой. Холодный, опасный, жестокий, слишком беспринципный и любящий насилие — этот человек не вязался с юностью и молодостью. Кристине вдруг становится интересно, сколько же ему в действительности лет. Но спросить она боится. А Эрик все смеется. У него вздрагивает грудь и чуть изгибается массивная шея, когда он запрокидывает голову на подушку, вены проступают под кожей. Дутые, литые.

— Если ты женщина, — хриплым от смеха голосом отвечает он, — то да, ты можешь забеременеть. — И смотрит на нее странными, почти лукавыми глазами. Эрик так не смотрит.

Кристина сидит и чувствует себя полной дурой. Конечно, она понимает, что может забеременеть. И почему он смеется? Почему ему смешно? Почему, черт возьми?! Девушка сжимает губы в одну линию, вперивает свой недовольный, горящий эмоциями взгляд в мужчину и вдруг с очередным удивлением осознает, что Эрик полностью расслаблен. Здесь, с ней, в этой комнате, где все еще стоит запах сигаретного дыма и запах секса, где они отрезаны от всего мира и совершенно не знают, что там. Ночь, наверное. Он ведь вечером к ней обычно приходит, всегда лишь вечером. Мужчина похож на чеширского кота, наглого, вальяжного и самодовольного. Кристине почему-то хочется его ударить. Не ради боли. Чтобы просто сбить спесь.

— Расслабься, — кидает ей Эрик.

Девушка лишь хмурит брови.

— Ты не забеременеешь.

— Что?

Кристина вытягивает рот в форме буквы «О», сидит и смотрит на мужчину, на этого странного, едва знакомого ей человека. Она не понимает его и не уверена, что хочет понимать. Это как-то слишком. Все слишком.

— Я добавлял тебе в еду одну из сывороток Эрудиции. Ей все женщины во фракции пользуются, если не хотят разжиться большим животом.

Она молчит. Долго. Выразительно. А потом быстрой, стремительной тенью кидается к нему. Шипит, как дикая кошка, путается в простыне, обнимающей ее тело, словно саван. Не проходит и пары секунд, как Кристина, разгоряченная, злая, тяжело дышащая, с горящими глазами, лежит под Эриком. Его пальцы крепко сдавливают ее запястья, колено давит на ее промежность, не дает возможности свести ноги или ударить в пах. Она все еще дергается под ним, такая ненавидящая, пышущая ядовитыми эмоциями. Эрик лишь скалится. Ему нравится. Этому сукину сыну нравится. Нет! Вы только посмотрите!

— Ублюдок!

— Хотела бы залететь?

— Ты ради этого меня сюда притащил! Ради этого!

— А ты удивлена?

— Ненавижу!

— Ненавидь. Мне это нравится.

Кристина скапливает слюну во рту, мало совсем, но хватает, чтобы плюнуть ему в самые глаза, заставить его материться сквозь зубы и выпустить ее. А ей хватает сил и времени вывернуться из-под его крепкого, тренированного тела и отползти в сторону. Злую, раздраженную. Эрик лишь вытирает лицо от ее слюны и улыбается. Снова улыбается! А Кристина с удивлением осознает, что злится на него не так, как раньше. Слишком по-женски, слишком несерьезно. Ей стоит благодарить Эрика. Он позаботился, он знал. Знал. Кристина закрывает глаза. Это было неизбежно, и глупо притворяться. Зачем тащить ее сюда? Зачем? Ради похоти, конечно! Только девушка знает, что это полуправда. Похоть взяла свое, разнузданно и жарко. Похоть все еще бьется в ее лоне, просит и трепещет. Только вот дело не в похоти. Какая ирония. Кристина даже думать боится. Она всего лишь поправляет простынь да смотрит на Эрика.

— Ты невыносимый сукин сын.

— Спасибо за комплимент, — салютует он.

Да когда, когда он стал таким? Таким простым, таким доступным, таким знакомым и одновременно совершенно неузнаваемым. Кристина путается. Вдыхает воздух и падает на кровать. Они лежат в безмолвии долго. Девушка пытается считать секунды, но сбивается, едва подходя к первой сотне. Надо бы спать, но грузное мужское тело рядом с ней держит ее в напряжении. Она абсолютно не знает, как себя вести с этим новым, незнакомым Эриком. Можно ей хотя бы руки его коснуться? Или задать какой-то вопрос? Может, стоит попытаться?

— Эрик?

Тишина. Но не давящая и не мрачная. Не та самая, которая постоянно преследовала ее в его обществе. Та тишина будто стремилась пожрать и ничего после себя не оставить, та тишина забивалась в поры на коже и выедала внутренности. Та тишина была убийцей. Эта же обволакивает чем-то незнакомым и мягким. Кристина елозит на постели, решается продолжить.

— Может, все-таки расскажешь о Фрэнке?

Кристина натягивает одеяло до самого подбородка, смотрит в такой знакомый, изученный вдоль и поперек потолок, в ровные линии углов. Эрик рядом с ней не шевелится. Девушка ждет и, когда почти теряет надежду услышать чужой голос, мужчина все же отвечает.

— Что ты хочешь знать?

Она даже голову поворачивает, стремясь уловить этот момент доверия. И замечает нахмуренное выражение лица, сведенные брови. Эрик все тот же. Странная минута веселья и расслабленности растворилась, словно ее и не было никогда. Демоны все при нем. И злость, и ярость, и боль, и ненависть. Кристина уверена, что теперь он не дал бы ей плевать себе в лицо. За этот поступок он бы сломал ей шею. В этом весь Эрик. Но даже такого его девушка перестает бояться. Ненормальная она. Всегда такой была. Просто не знала об этом.

— Расскажи, что случилось после, — просит она, особо не надеясь на взаимный долгий рассказ. Хотя бы пару слов.

Эрик молчит несколько минут. По крайней мере, ей, с видоизмененным чувством времени от нехватки простого циферблата часов, думается именно так. Когда мужчина начинает говорить, его голос кажется наждачной бумагой, острой, хорошо заточенной, режущей верно и ладно. Он рассказывает о том, что Фрэнк продолжал его воспитывать. Не бил. Но женщин, которых приводил время от времени, поколачивал. На глазах у Эрика. У Эрика-ребенка, у Эрика-подростка. Говорит о том, что привык к крови давно, она прочно вошла в его жизнь с самого детства. Рассказывает, что его дяде удавалось хранить безупречную репутацию уважаемого ученого. А потом Эрик перешел в Бесстрашие, вернулся домой. Мужчина отчего-то говорит это ироничным тоном. И добавляет, что через пару месяцев из газет узнал о том, что Фрэнка арестовали. Причиной ареста была спекуляция бумагами. Это было смешно. Его посадили за то, что он подделывал документы и клал часть государственных денег себе в карман. Эрик помнит, что они действительно всегда жили хорошо. Всплыло ли то зверское убийство? В газетах ни о чем таком не писали, но Макс, всю жизнь покровительствующий Эрику, как-то намекал, что грязь с рук Фрэнка не сойдет долго. Мужчина замолкает, смотрит в потолок, а потом добавляет, что не знает, жив ли сейчас его дядя или сдох.