Юбер аллес (бета-версия)
Шрифт:
Аркадия скрутило от отвращения.
– Вот сейчас, слушая тебя, я понимаю юдофобов, - сказал он, поправляя съехавшие очки.
Зайн тихо рассмеялся.
– Я немного подыграл тебе, а ты купился, - снисходительно сказал он.
– Ведь это ты сам предположил, что мне бы хотелось чего-то в этом стиле. Дружочек, ты не знаешь, и никогда не узнаешь, что я на самом деле думаю о нашем милом народе... и как я его презираю, если уж на то пошло. Но дойчи - о, их я и в самом деле ненавижу. На самом деле я ненавижу весь этот мир, всю эту так называемую цивилизацию. Я не могу её уничтожить, но, по крайней мере, я могу держать её в страхе. Я могу ей мстить. За то, что она не оставляет места мне. И таким, как я.
– Так, может быть, цивилизация в чём-то права?
– осведомился
– Без тебя было бы спокойнее.
– Для себя - да, она права, - Зайн ухмыльнулся, - она и в самом деле соответствует убогим мечтам среднего обывателя. Она потакает его тупости, пошлости, убожеству, его мерзкому желанию прожить как можно дольше, да ещё и наплодить себе подобных уродцев. Это есть везде. Но только дойчи имели наглость объявить обывателя сверхчеловеком! Помнишь, как хрюкал главный хазерюга, этот их вожак, в той речи? Я это место наизусть помню. "Германский человек", - Зайн перешёл на дойч и добавил в голос издевательской писклявости, видимо, подражая высокому голосу райхспрезидента, - "по природе своей есть господин, и никогда не раб. Из этого ощущения господства проистекают наши национальные добродетели, составляющие предмет зависти других народов", - там ещё было какое-то хрю-хрю-хрю... не помню точно... А, вот: "Недаром иностранцы, посещающие Германию, замечают в самом незначительном чиновнике, в рабочем, в самой простой домохозяйке, необычайное достоинство, ответственность за своё дело, суровую требовательность к себе" - нет, ну каково! свиньи, свиньи...
– "мужество в преодолении трудностей, стремление к совершенству"... хрю-хрю... "всё опирались на главное - на тот дух господства, который живёт в груди каждого дойча! Он - господин по своей природе: даже на самом скромном месте, им занимаемом, он господствует, а не рабствует!" Уфф, какая же всё-таки мерзость, - закончил он по-русски.
– Ницше, небось, вращался в гробу, как пропеллер. Он-то знал, что из себя представляют его милые сородичи. Знаешь, что он писал? "Бедный Вагнер - куда он попал? Добро бы еще к свиньям, а то - к дойчам!" Вот это я понимаю... Атлантисты хотя бы уважают силу духа. Они убили Че Гевару, но признали его героем. Они всё же помнят слова Юлиуса Эволы: лучше быть преступником, чем бюргером. Я скажу больше: стать бюргером - это и есть единственное и главное преступление, которое может совершить человек. Дойчи - нация бюргеров, и тем самым они - нация престуников...
– Зайн, только не вешай мне на уши эти несвежие макароны, - махнул рукой Аркадий.
– В конце концов, мы-то с тобой знаем, за что именно ты ненавидишь дойчей. Прости, конечно, что я напоминаю тебе об этом, но...
– Да, и за это тоже, - Зайн скрипнул зубами.
– Лучше бы тот ублюдок меня убил. Он очень сильно ошибся, не убив меня тогда. Есть вещи, за которые мстят всему племени. Вырезают до десятого колена и разбивают головы младенцев о камень.
– Мы с тобой уже говорили об этом, помнишь? Скорее всего, тот патрульный не хотел стрелять ... э-э... в это место. Он действовал по инструкции. Первый выстрел в воздух, второй - по ногам. Возможно, он плохо прицелился. И к тому же, если уж ты собрался грабить армейский склад, жаловаться на риск глупо.
– А меня не интересует, куда он целился, - зарычал Зайн.
– Он лишил меня высшего наслаждения в этой жизни. Не говоря уже о потомстве. Это хуже, чем убийство. Он убил мой род, этот маленький дойчский ублюдок. Убил его во мне, в моём теле. У меня нет и не будет сына, которому я мог бы передать...
– Зайн запнулся, - передать всё.
– Представляю, что бы ты передал детям, и какой из тебя вышел бы славный папаша, - брякнул Борисов и тут же получил ещё одну пощёчину.
На этот раз Зайн ударил его так, что очки слетели с носа. В голове что-то зазвенело, тоненько и противно.
Зайн вытянул ногу, подгрёб очки поближе к себе и с хрустом их раздавил. Привстал, чтобы потоптаться каблуком на стёклах.
Борисов почувствовал, что ему становится смешно. Он попытался сдержаться, но ничего
не мог с собой поделать: невесть как проглоченная смешинка щекотала и щекотала нёбо, всё сильнее и сильнее, и, наконец, он в голос заржал, утирая подступившие слёзы.Всё вокруг казалось ему невероятно забавным: и темнота, и расплывчатые жёлтые пятна свечей, и поблёскивание каретки машинки, и то, что Зайн раздавил его очки.
Даже мелькнувшая у него в голове догадка показалась ему очень удачной шуткой.
– Ты свет по... погасил... хи-хи-хи...
– смех мешал ему говорить, - ты... хи-хи... в... в... водку... до... добавил?
– тут Аркадий почувствовал, что в носу что-то хлюпает и с шумом втянул невесть откуда подступившие сопли. Получилось так смешно, что он чуть не свалился с табуретки от хохота.
– Американский препарат, - любезно объяснил Зайн, - для допроса в полевых условиях. Называется "щекотун". Правда, у него есть кое-какие побочные эффекты, но что ж поделать...
Зайн легонько ткнул Борисова пальцем в бок. Тот зашёлся звонким, радостным смехом.
– Хорошо забирает? Погоди, сейчас будет ещё веселее...
Он поднёс прямо к лицу Аркадия длинный палец и медленно согнул его, коснувшись ногтем борисовского носа. Это показалось Борисову невероятно, феерически остроумным, и он утробно заржал. Он фыркал, давился, шмыгая носом и чихая соплями - ему было очень, очень, очень весело.
Потом перед глазами всё как-то поплыло. В ушах тоненько зазвенела кровь, и Борисов понял, что он куда-то проваливается. Клокочущий в горле смех превратился в судорогу. Аркадий попытался закричать, но не смог: лёгкие оказались пустыми.
Теперь он падал в какую-то чёрную яму. Яма всё сужалась, сжималась, и он сжимался вместе с ней, а потом стенки ямы обрушились на него, задавили, смяли, сжали в точку, и оказалось, что он лежит на полу.
"Я ударился головой" - подумал Аркадий. Мысль прокатилась, как стеклянная горошина, и выпала из головы, не оставив и следа.
"Я умираю" - это была вторая мысль. Она немного попрыгала по извилинам, и тоже выкатилась вон.
"Мне холодно" - третья мысль задержалась подольше. Ему и в самом деле было холодно. Очень холодно. Он чувствовал, как подрагивают сведённые ознобом мышцы - старые, дряблые, они всё ещё пытались согреть своего хозяина. Ноги были совсем ледяные. Борисов попытался сосредоточиться на этом, но мысли тут же расползлись, как мокрая бумага.
– Ты меня слышишь?
– раздалось откуда-то сверху. Вопрос заставлял сосредоточиться - ровно настолько, чтобы ответить и снова провалиться в холодное беспамятство.
– Да, - Аркадий даже не понял, кто это сказал. В какую-то секунду он почти осознал, что говорил-то он сам - но мысли, не удержавшись вместе, раскатились на все четыре стороны.
– Я задаю вопросы. Ты отвечаешь на вопросы. Отвечаешь быстро, даёшь правильные ответы, быстро и честно...
– последовала пауза, - У тебя есть одна вещь, которую ты прячешь от всех. Ты прячешь её давно, много лет. Ты понимаешь, о чём я говорю?
– Да, - ответил Аркадий, не думая: думать было невозможно. Но это не мешало отвечать.
– Что это за вещь?
– Не знаю. Это было закрыто.
– Свёрток? Упаковка?
– Да.
– Что там внутри?
– Не знаю. Наверное, книга.
– То есть ты так думаешь, что это книга?
– голос жирно выделил слово "думаешь".
– Да, - сразу согласился он.
– Что в книге? Это печатная книга? Рукопись? Чертежи? Карты?
– Не знаю. Он мне сказал, что это очень ценная вещь. Она стоит сотни миллионов долларов. Или ещё больше. Это огромная ценность.
Откуда-то послышался мелкий частый стук. Через несколько секунд пришла тупая боль в левой руке, и Аркадий сообразил, что это он сам бьётся об пол костяшками пальцев.
Тяжёлый ботинок наступил ему на кисть.
– Не дёргайся. Кто дал тебе эту вещь?
– Я не брал её, - ответил Борисов.
– Я один раз её видел. Он мне показывал её. Она будет моей, когда в России не будет дойчей. Он мне это обещал.
– Кто показывал тебе эту вещь?
– Старик.
– Как звали старика?