Юноша
Шрифт:
— Правое плечо вперед! Шаго-ом арш!
Впереди оркестр. Солдаты пошли на вокзал. Сзади ехали высокие двуколки, нагруженные вещевыми мешками и сундучками. Забегая вперед, прямо по мостовой спешили провожающие. Среди них была и Нина. Она несла Сереже яблоки, ветчину и несколько блинчиков с вареньем.
Когда артиллеристы пришли на товарную станцию, откуда их должны были отправить на фронт, вагоны еще не были поданы. Нина и Сергей стояли в стороне и разговаривали. К ним подошел незнакомый офицер и попросил Сережу на одну минуточку. Сережа ушел с ним и больше не возвращался. Солдаты уже погрузились в товарные вагоны, а Сергея не было. Прицепили паровоз. Нина заглядывала в вагоны и спрашивала у всех, не видели
Дома они с папой долго удивлялись, куда мог деться Сережа. Когда пришел Сергей Митрофанович, то он, не задумываясь, сказал, что, наверно, Гамбурга арестовали.
— За что же его арестовывать? — возразил Валерьян Владимирович. — Что, Сережа, по-твоему, преступник? Что он — вор? Или убил кого?
А на следующий день действительно какой-то солдат принес записку от Сергея, где тот сообщал, что он арестован и сидит на гарнизонной гауптвахте, и просил, если возможно, прислать ему папиросы, газеты и книги.
Гарнизонная гауптвахта помещалась в первом этаже и выходила окнами на улицу. Нина свободно переговаривалась с Сережей…
Однажды, когда Нина была одна в доме, пришла дама в каракулевой жакетке и широкополой шляпе с крылом фазана. Она приподняла темно-синюю вуаль до переносицы и торжественно произнесла:
— Я мать Сергея.
— Садитесь, — предложила ей Нина. Она первый раз видела мать Сережи и с любопытством разглядывала ее.
— Я мать Сергея! — повторила дама с дрожью в голосе.
Нина смутилась. Дама густо покраснела и, размахивая руками, истерично закричала:
— Мой Сережа под вашим влиянием, но я его вырву из вашего большевистского дома! Вам хочется женишка побогаче! Этого не будет! — кричала она, и ее палец мелькал перед носом растерявшейся и бледной Нины. — Раньше вы путались с этим бандитом Дятловым. Я все знаю! Вы нас хотели ограбить! Я найду управу! Развратная девчонка!
— Вон! — крикнула Нина и затопала ногами. Немедленно вон!
Мадам Гамбург испугалась, задом пошла к выходу.
— Вон! — наступала на нее в бешенстве Нина.
Она сообщила об этом Сергею, заметила, что сейчас жалеет: погорячилась тогда. Сережа сказал:
— В таких случаях никогда не следует волноваться. Надо было спокойно, вежливо показать на дверь. Это гораздо обидней и сильней действует на противника.
Через несколько дней мадам Гамбург, встретив на улице Нину, подошла и спросила:
— Я умоляю вас, скажите, где Сережа? Я же мать.
Нина рассказала ей и очень вежливо объяснила, где помещается гарнизонная гауптвахта. Назавтра мадам Гамбург пришла к Сереже. Она принесла ему баночку с медом, какао «Золотой ярлык», бисквиты, плитку шоколада и сухой еврейской копченой колбасы. Она знала, что Сережа обожает еврейскую колбасу. Но он ото всего этого отказался и попросил ее не беспокоиться, так как у него есть друзья и они о нем в достаточной мере заботятся. Матери это было непонятно. Она медленно уходила от Сережи, унося обратно корзинку с чудесной едой.
Солдат-пехотинец, который сидел вместе с Сережей на гауптвахте, встревожился:
— Ты, Гамбург, идиот! Кто же это от колбасы отказывается.
Сережа согласился с ним и вернул мать.
— Что, Сереженька? — спросила она умоляюще.
Он не мог сразу заговорить о колбасе и нежно осведомился о ее здоровье:
— Как ты себя чувствуешь, мама?
Она охотно рассказывала, что сейчас чувствует себя ничего, а все лето, как она выразилась,
«не вылезала из женских болезней».В это время солдат-пехотинец обратил внимание, что, наверно, ей тяжело держать корзинку.
— Конечно, — сказала она, — все руки оттянула.
Пехотинец поспешно выслал часового, и тот освободил ее руки.
— Только вы мне корзиночку обратно, — попросила она.
— Это мы сейчас…
Сергея и солдата-пехотинца, попавшего на гарнизонную гаупвахту за то, что отказался ехать с маршевой ротой на фронт, отправили в тюрьму. Они шли по мостовой, охраняемые вооруженными солдатами. Сережа, надвинув на затылок папаху, чтоб его было лучше видно, бодро шагал и дымил папироской. Любопытные останавливались. Сереже очень хотелось встретить кого-нибудь из знакомых, но как назло никто не попадался.
В тюрьме им жилось гораздо лучше и веселей, чем на гауптвахте. Ребята все фронтовики, и все называли себя большевиками. В их камере было девятнадцать человек.
Сергей подружился с поручиком Зиминым. Это был обаятельнейший человек. Все в нем было симпатично: и то, что он слегка картавил, и зашитая наискось верхняя губа, и темно-серые небольшие глаза с искоркой, и вьющаяся борода табачного цвета. Все вещи Зимина носили отпечаток его обаяния: серая барашковая шапка, георгиевская ленточка на гимнастерке, закопченная трубка карельской березы. И даже деревянную ложку Зимина всегда можно было отличить от остальных восемнадцати таких же деревянных ложек. Она была особенная — зиминская ложка… К его вещам и к нему самому очень подходила фамилия Зимин. Он сидел в тюрьме четвертый месяц. За это время его ни разу не допрашивали. Зимин писал заявления, протестовал, объявлял голодовку, просил отправить его на фронт, но с ним никто не желал разговаривать.
— Я им гово’ю: у меня девять ’анений. Ге’ой! Гео’гий! А они, суки, — ноль внимания.
Зимин имел девять ранений. Его тело — карта боев на австрийском и германском фронтах. Губа — бой под Кошевицами, рана на ноге — Гнилая Липа, шея — Сморгонь, плечо — Стоход… У Зимина под кожей, немного выше левого соска, жила пулька…
После июльских боев (он тогда был ранен в плечо) Зимин сейчас же, как выписался из госпиталя, обратно вернулся в свою часть, но за распространение газеты «Окопная правда» его арестовали и отправили в тыл, в тюрьму. Зимин не читал ни «Коммунистического Манифеста», ни программы большевиков. В этом он честно признавался и говорил, что и так ему абсолютно все понятно. Сережа любил выражаться политическими терминами. Зимин же все противоречия капиталистического общества объяснял примерами из своих собственных наблюдений.
Когда заходил разговор о земле, Зимин рассказывал:
— В той местности, где я родился, жил помещик Гусаков. Сорок тысяч десятин. На всю окружность — весь покос гусаковский…
Его слушали внимательно и с интересом. Все то, что он рассказывал, было ощутимо правдоподобно. Слушателям становилось ясно так же, как и Зимину, что помещик несправедливо владеет землей и необходимо землю отнять у помещика…
— Учился со мной в реальном Витька Младенцев. У отца его бумагопрядильная фабрика. Небольшая фабричка… Около трехсот рабочих. И вот триста человек на них работало. А Витька с папашкой в клубе в карты играли и вместе по бабам бегали: у него отец был современный, либерал.
Всем становилось ясно, что старик Младенцев и его сын — совершеннейшие паразиты и необходимо немедленно отобрать у них фабрику…
Ну, а про войну и про офицерство лучше его никто не рассказывал.
— Был у нас полковник Жуков, Мирон Владимирович. Сука страшная. Но все-таки лучше других офицеров…
Зимин удивлялся, что еще надо кого-то агитировать за прекращение войны.
— Да это же так ясно!..
Он был убежден, что люди должны жить счастливо на земле, хотя он и плохо знал, как это произойдет…