Юность в Железнодольске

— Дядь Лень, я сглупил.

— Сынок, дело не в «сглупил». Чтобы оценить, каков человек, надо его осознать. Дядя Леня, сколько ты его знаешь, интересуется всем живым. Да что интересуется — любит, охраняет. Помнишь, тебя маленького удивило, как он рой пчел поймал. Мы идем к нему в сад, а он по ведру стучит, приманивал рой. Помнишь, ты гусеницу хотел раздавить? Он хвать тебя за руку: «Не знаешь, для чего она в жизни, не трожь». Извини, мы удалились от корня. Общее здесь в одном: каждого человека обязательно обдумай, чтоб увидеть последствия твоих отношений с ним. Себя анализируй, задавай себе вопросы. Какое, к примеру, чувство тобой владеет? Может, за всем — только плотское наваждение? Ты-то думаешь: «Любовь!» А что такое любовь? Взять родник — вода, океан — тоже, стоки с коксохима, с фенолами, со смолой, с цианистым калием — опять вода. Под оболочкой этой любви разные качества чувств — от низменных до самых, почитай, ангельских, разнебесных.

— Ты усек, Славик, плоть имеет силу похлеще атомной. И еще: постельные игры — не самое главное. Чуть схлынет первая молодость, сразу и обозначается — духовное первей всего.

— Дядь Лень, слушая тебя, я вдруг догадался, почему католические священники страшно влиятельные. Их проповедям телесного воздержания верят, потому что они хранят обет безбрачия. «Духовное», «плотское»... Да я на общем фоне, дядь Лень, святой дух. Ты интересуешься зависимостью яблони от какого-нибудь паука, а мне любопытна зависимость тела и духа, их разобщение и совместимость...

Над тем, о чем он говорил, Вячеслав задумывался лишь вскользь, но старался изменить впечатление отца и Леонида и, чем больше вкручивал им мозги, тем сильней страшился собственной безотчетности. Действительно, ни на чем не фокусировались его чувства и раздумья с таким притягательным постоянством, как на женщинах, и особенно на Тамаре. Грезы о Тамаре, неотступные, сладострастные, как мнилось Вячеславу, испепеляли его: в них он свивался с Тамарой, летел где-то среди голубой невесомости, овеваемый жаром. И не нужно было ничего, кроме грез, а теперь не нужно никого, кроме Тамары. Она, и только она! К отцу, матери, брату, сестрам он привязан, а без Тамары немыслимо существование. Возвратись она к мужу — он не станет жить.

К Вячеславу, бродившему по комнате, присоединился Леонид.

— Че ты там кумекаешь? Небось у тебя на чердаке полное затмение надежд? Не будет крушения мира. Сейчас Тамара действует на тебя, как магнитная аномалия на компас. Не пытайся выбрать направление. Повращаются твои чувства туда-сюда, и уравновесятся, и укажут, глядишь, не в сторону Эфиопии, а за Полярный круг, в сторону какого-нибудь Канина Носа. И влюбишься ты в эскимосочку или эвеночку, а то и в нерпочку. Утихомирит север холодом да вечной мерзлотой твою молодецкую пылкость.

Вячеслав посмотрел на лицо Леонида, детски-лукавое от невинной хитрецы, и улыбнулся, а мгновением позже чуть не заплакал.

8

Он пошел проводить Леонида.

Камаев шагал по залу, обдумывая разговор с Вячеславом. Вместо доводов, высказанных в споре, придумывал новые, точные, разящие доказательства, произносил их про себя. Потом спохватывался: сам с собой копья ломает. Через минуту-другую вновь подправлял для пущей убедительности то, что говорил сыну, и опять спохватывался, но успокоиться не мог и мысленно продолжал убеждать и уламывать сына.

В квартиру позвонили. Устя открыла и закрыла дверь, Камаев прислушался. То ли кто-то из ребятни поозорничал звонком, то ли Вячеслав вернулся и сделал матери знак, чтобы она не обнаружила для отца, что он возвратился.

А, Вася явился. Его походка напоминает цокоток козленка: мелкие шажки, наступает на углы каблуков. Над походкой жены Камаев подтрунивал, называл ее «кувыль да шлеп»: она шаркала правой ногой, левой ступала с прихлопом.

— Чего глаза красные? В нырялки играл?

— Обязательно в нырялки. Никто уж не купается.

— Ревел, значит?

— Ревел.

— С кем дрался? С большим, наверно, себя? Ну-ка, с кем? Пойду сейчас всыплю ему.

— С Тамарой ревел.

— Плакать нельзя — сердце спортишь. Тебе-то бы с чего плакать?

— Она заплакала, и я заплакал.

— Не заплачет же ни с того ни с сего?

— Любит ее Славик.

— Коли любит, никуда не денется, и незачем плакать. Я глянцу, вы с отцом слишком суетесь в их дружбу. Отец размолвку устроил, ты хочешь помирить. Не ешь ничего. Покушай-ка.

— Растолстею?

— Толстые здоровше. Вон у Выродовых мальчишки сатюки какие!

Устя не умела сказать слова вполголоса или нормальным тоном. Она выросла в огромной семье. В городе долго жила в условиях шумливой барачной скученности, к тому же была на редкость восприимчивая, потому и разговаривала на крике, словно цыганки между собой. Вася усвоил ее крикливость. Камаев слыхал полностью разговор Васи с матерью, не утерпел, позвал сына.

Он снял с головы младшенького фуражку, стекленеющую черным козырьком, ласково потрогал гнездышко волос надо лбом.

— Не ходи ты покамест к Заверзиным.

Вася отшатнулся, и отец увидел в зеркале шифоньера угрюмую фигурку с костлявыми плечиками, вскинутыми протестом.

— Не желаешь слушать папку?

Из зеркала глянули налитые укором глаза. И такая была пронзительность в них, что Камаев потупился. Вася воспользовался его замешательством, выскользнул из зала.

Вася рос настырным, и в том, что он проявил непослушание, не было ничего неожиданного. Но сегодня Камаева ошеломило бегство сына. Что происходит? Ишь, курносый стручок! Готов лопнуть от непокорности.

Камаев приник лбом к стеклу. Оно успокоительно холодило. Внизу сквер. Желтые ясени охвачены предвечерним оцепенением. На асфальте дорожки начерченный мелом «класс». Из клетки в клетку перескакивает девчушка, пиная шестеренку. В сквере кроме девчушки — старик и старуха. Приехали за покупками из горной башкирской деревни, ходили по магазинам, теперь примостились в тени у парапета отдохнуть. Старик высасывает сырые яйца, потряхивая прозрачной бороденкой, старуха лижет мороженое, откусывает от белой пузырчатой лепешки.

Оттого что увидел пустынный сквер, девчушку, кажущуюся неприкаянной, старых людей в пропотелых архалуках, Камаев больней ощутил свою оскорбленность.

9

Странный человек Леонид: может подолгу улыбаться и скрывать, что его распотешило. Вот и сейчас чему-то улыбается, пришлепывая мясистыми губами. Вячеслав трижды толкнул Леонида: чего, мол, ты? — а тот лишь охнет и помалкивает.

В трамвае пахло туманом и сернистой гарью. Прибрежные воды отражали красные вагоны. Клинья ряби летели по пруду на город, облепленный серой дымной мглой.