Юность в Железнодольске

Скользнув взглядом чуть ниже, Вячеслав ахнул от удивления и рассмеялся. Тот, физиономия которого выражала хитромудрую оголтелость, был вырезан дерзко — с мужским орудием, направленным на зрителя; хлесткое, уморительное озорство Паши Белого было и в том, что своего голого гигантоподобного мужика он сотворил в сапогах. Мужик стоял на голове женщины с высокомерно вскинутым личиком. Между ее гордыней и растоптанной прической, съезжавшей на плечи, было такое смехотворное несоответствие, что Вячеслав хахакнул в ладони. В глотке Леонида, забивая его дыхание, толокся смех, поэтому, едва хахакнул Вячеслав, он заряжал с освобожденной оглушительностью.

Женщина, тоже голая и обутая, стояла на голове человека в фуражке и мундире военного. Носки ее туфель торчали вверх, указывая на то, что каблуки продавили тулью и череп, будто всадились в мозг. Ноги военного, почему-то босые, не без застенчивости примостились на голове балерины, если судить по волнистым оборчатым юбочкам и по тому, что стояла она на кончике ноги, а кончиком другой, соблазнительно вскинутой, касалась колена той, удлиненной напряжением.

— У нас дедушкины палки называют охальными, — сказал Коняткин, сияя от впечатления, произведенного деревянными фигурками на Вячеслава и Леонида. — А между тем...

Кивком ладони Паша Белый остановил внука: захлопнись.

— Стриг черт свинью, — промолвил он и замолчал: пресекло голос волнение. — Стриг... Визгу много, шерсти нет.

— Мастак ты прибедняться, дед.

— Не прибедняюсь. Кумекаю над своим трудом. Вверху палки, значится, Гришка Распутин, под ним царица, она на Николашке, Николашка на Кыш... Дворец он ей преподнес. Главной дрыгоножкой числилась. Ну, театр, где поют.

— Балерина Кшесинская. Из ее дворца, с балкона, Ленин выступал перед моряками.

— Верно, молодой человек, Кыш... Замахнулся я широко. Просмеять хотел шайку-лейку-царскую семейку. Коряво вышло.

— Здорово, дед! Слыхал ведь — люди покатывались от смеха. Вышла палка. Резал ты ее со страстью, точно хмельной.

— Во хмелю что хошь намелю, просплюсь — отопрусь.

— Я, Павел Тарасович, любопытствую, каким манером вы подобрались к Распутину и к шайке-лейке-царской семейке?

— Издалека тянулось. В третьем, поди-ка, в четвертом году служил в Казани. Книжки читал по складам, чаще картинки рассматривал. Однова толстучую книжищу пришлось полистать. Про чего-чего там только не было. Попалась про императора Николашку, про евонную супругу Александру Федоровну, про их дочек и про всю их царскую шатию-братию с фрейлинами и гоп-маршалами.

— Гоф.

— Промеж себя, солдатней, мы гыгыкали над придворными чинами. Танцмейстер, церемо... Тоже чины. Портреты-то его и самой до того мне глаза промозолили... Тут форменным образом я аж взвился. На каждом шагу самих выставляют, от кого они зародились, братьев и сестер... Четырех ссыкух сделали, еще копейка им цена в базарный день, про этих уж расписывают и тоже отпечатывают. Форменное надругательство. Заело меня. Унижение. Года, поди-ка, за два до революции приехал на ярмарку в город Троицк. Пшеничку привез, гусей, козий пух. Сидим с деверем в розвальнях, пьем-закусываем. Жареное мясо, соленые огурчики на газетке. Как раз в газетке карточка: Гришка Распутин чего-то распинается, а государыня Александра Федоровна рот до ушей развела, посмеивается. Оба с деверем поглядываем на снимок. Деверь вдруг и говорит: «Ловко наша царица: смехом-смехом — и кверху мехом». Опосля как пужанет в дугу, в Христа, в богородицу... Вот откуда оно тянулось.

После распутинской палки Коняткин показал гостям дедовы работы из бересты: жокейку, фуражку и калапарэ — башкирский крылатый головной убор, напоминающий голландскую корабельную шляпу. Готовых сомбреро в избе не оказалось: накануне выпросили туристы из Перми.

Пока Вячеслав и Леонид разглядывали бересту, Паша Белый сварил на дворовой печурке куриных яиц, нарезал свежепосоленного свиного сала, намыл огромных помидоров, слазил в погреб за водкой, где она стояла на льду.

Когда стукались стаканами, мимо окна мелькнула фигурка в цветастом платье. Вячеслав, которому внезапно захотелось спастись от Тамары, ждал, что в светелке появится молоденькая девушка и сразу погасит своей красотой его первую, мучительную, почти роковую любовь. Но появилась женщина лет двадцати трех, а может, и постарше! Вячеслав еще не умел определять женского возраста за пределом двадцати лет. Он было подумал: «Никто, наверно, не заслонит собою Томку?» Но едва она присела к столу и сказала: «Обплясалась сегодня. Сил нет», — к нему вернулась освободительная надежда. Он ощутил тревожную ослепительность, как случается при сплывшихся для дождя тучах, но отворить небо может только молния, и вот она сверкнула, да очень близко, грозя достать до тебя трескучим ветвистым зарядом.

Не лицо нежданной женщины при его милой смуглоте и приятных чертах было причиной этого ощущения, не статность ее и не то, что ей шло платье, сшитое из сливочно-желтых, с красными и голубыми цветами платков, а то, что излучали ее черные глаза, что слышалось в голосе с манящими интонациями, что вызывал блеск и трепет шелковых кистей, которые обвивно стелились по высокой груди.

— Обплясалась сегодня, — повторила она. — Кого вызывала, все выходили на круг. Старуха Петелина (под сто ведь!) и та дробь отбила.

Говоря, она счастливо придыхала, и Вячеслав, глядевший на нее восхищенным взором, думал, что не помнит и себя и многих, с кем в родстве и знакомстве, чтобы они плясали не стесняясь, без самолюбивого мучения о том, как будут судить об их стати, присядке, притопах, кружении... Исчезни люди, ей подобные, которые так же естественны в пляске и в доверительности («Обплясалась сегодня!»), как в состоянии думы наедине с собой или во время безмятежного сна, исчезнут и высшие человеческие начала: искренность, совесть, не подверженная страхам, бескорыстие, благородство, мужество, чуждое какой бы то ни было мысли о хвале и наградах.

— И хмельная сегодня!

— Чать, и стопки не выпила, — промолвил Паша Белый.

Старик — Вячеслав не мог этого не заметить — смотрел на женщину с такой нежной любовью, словно она была его родной внучкой.

— На свадьбе не считают, сколько пьют.

— Ты совсем тверезая. Хмельная ты от самой себя.

— Характер.

— Твой характер тропический. По телевизору, кажись, слыхал: цыганы родом из Индии.

— У ней без мужа кровь играет.

— Павел Тарасыч, скажите, кто ваши гости?

За Пашу Белого ответил Коняткин. О Леониде он знал немного, поэтому не славословил. Зато Вячеслава стал восхвалять: честняга, смельчак, скромник. Слушая Коняткина, Вячеслав испытывал душевное неудобство. Едва Коняткин стал распространяться о его целомудрии, возмущенный, погрозил ему кулаком. Коняткин не унялся, пока не сравнил Вячеслава с нею же, Аленой-Лёнушкой: она, мол, хоть и женщина, притом соломенная вдова, тоже исключительно целомудренная, аж скучно и жалко. Ты все, дед, толмил: «Девки — сливки, бабы — молоко. Бабы — близко, девки — далеко». У нас в деревне наоборот получается. Прельстительней и недоступней Алены никого не найдешь.