Юность в Железнодольске

Бриль, сидевший на корточках перед дверцей печки, бросился из куба. Он скакал с железяки на железяку, струи дождя секли по тощей спине, по штанинам, к которым заплаты были прихвачены медными жилками, по ботинкам, подбитым транспортерной лентой.

— К начальнику побежал.

Ион вздохнул, достал из авоськи завернутые в газету помидоры, поленце домашней колбасы, пышку, обсыпанную маком. Порезал снедь самодельным ножом, пригласил всех заморить червячка. Кузьма Демидович наделил своих соседей хлебом и салом, ни к кому не обращаясь, грустно произнес:

— Столицы, Кавказы и моря я отдал дочерям. Не каюсь. Зато всех выучил.

Антонина не притронулась к пище, предложенной Ионом и Кузьмой Демидовичем. Опять курила. Она стеснялась, вероятно, своего тяжеловесного подбородка, раздвоенного глубокой природной зарубкой, и потому машинально прикрывала его лацканом.

— Бриль любознательный человек!

— Любознательный... Заметь, Антонина, он каждый сезон вперед Иона знает, почем в Молдавии виноград и грецкие орехи.

— Здесь такой случай... — Леонид не договорил, вытер губы клочком газеты и пополз на четвереньках. Усевшись возле проема, в который клубилась пыль разбивающихся вдребезги дождин, он непроницаемо посмотрел на Антонину... — Такой случай: талант на коммерческие комбинации имеется, деньжат малость поднакопил, но почвы нет и тюрьма страшна.

Антонина повыкатывала из золы картофелины, сложила в карманы брюк и, прежде чем шагнуть в ливень, сверканье молний и обвалы грома, спросила:

— Если вы правы, что ему делать?

— Не замораживать способностей, — отозвался Леонид.

С той ночи, когда Вячеслав дал себе клятву отречься от Тамары, ему казалось, что близится время какой-то катастрофы, после которой он вечно будет плутать по черному лесу. И вот теперь, на заводе, он не нашел в душе этого чувства, намекавшего на приближение неотвратимого и страшного события.

После дождя терпко пахло электричеством, радужно лучились курганы стального скрапа, полынь пустыря, стеклянные крыши прокатных цехов. И Вячеславу мнилось, что у него в душе такое же сверканье, как над всей округой.

Может быть, так сказалось настроение, завладевшее им, или потому, что до мельчайших подробностей запечатлел, как работал Леонид — он ровно раскроил стенку паровозного тендера и не растерялся, услышав хлопок, предупреждающий, что в резак втянулось пламя: спокойно, стремительно поворачивал бронзовый вентиль, чтобы шланг коксового газа не разорвала гремучая смесь.

В раздевалке, скидывая брезентовый костюм, он радовался пятнам ржавчины на брюках, измазанным ладоням, мазутной полосе на подбородке. Тем, что был среди людей, пахнущих скипидарно крепко потом и горелым металлом, он гордился и вспоминал о себе, вчерашнем, с ласковой снисходительностью.

11

Ему не терпелось увидеть Тамару. Он наспех помылся, надел брюки, свитер, мокасины, помчался к остановке. Неподалеку от шлагбаума, пробегая мимо вагонов, стоявших в несколько рядов, он не заметил, как поплыл крайний поезд и его толкнуло буфером. Удар был мягкий, пришелся по лопатке, невредимый Вячеслав выскочил на щебень насыпи. Он засмеялся, что прыгнул через рельсы, будто волк, и в нем не ворохнулись ни досада на неосторожность, ни страх. И лишь позже, держась в трамвае за поручень, он понял, какой опасности подвергался. В мозгу, который лихорадило запоздалым испугом, назойливо возникали надвигающиеся колеса и железобетонные шпалы. Вскоре Вячеслав опять повеселел: придумал, что скажет Тамаре при встрече, это должно было облегчить их примирение.

Прежде чем нажать пуговку звонка, он пошептал эти слова, чтобы не сбиться: «Я вернулся к тебе наперекор воле отца. Стремление к тебе едва не стоило мне всей судьбы».

За дверью разбрызгалась тоненькая трель. Вячеслава бросило в жар. Как глупы слова, которые он собирался произнести.

Он ждал, что Тамара нежно приникнет к нему и заплачет, но этого не произошло. Она отчужденно стояла за порогом и до озноба была холодна в льдисто-голубоватом халате. Он не узнал ее глаз. Куда-то девался зной, и теперь в них прозрачность зимней стужи.

— Можно войти?

— Нельзя.

— А завтра?

— И завтра.

Коричневая дверь вплотную подлетела к Вячеславу. Померещилось, что но автоматический замок закрылся, а лязгнули огромные ножницы, отрезавшие и отбросившие Тамарину комнату с фотографией клоуна Никулина и с пейзажем — над закатным озером летят красные гуси.

Каменные ступеньки. Гладкие ступеньки. Пыльные ступеньки. Неудержимо надвигающийся вагонный буфер. Но, к сожалению, он не сшибает на железобетонные шпалы. Мимо он, мимо.

Вроде кто-то зарыдал? Тамара? Конечно, не она. Она стала зимней. Зимние не рыдают. Чужой женский голос. Мало ли несчастий оплакивается в квартирных глубинах. Ее плач. Он как темный луч среди белого дня. Бежать, бежать на этот убийственный луч горя. Упруго прыгает под пальцем пуговка звонка. Трель догоняет трель. Пусть не откроет. Но пусть знает: он слышит, страдает, любит.

Каменные ступеньки. Гладкие ступеньки. Пыльные ступеньки. Колеса заслоняют небо. Заманивает накатанный блеск. Он хочет ринуться навстречу колесам, сам медлит и ждет, когда выбросится из-под них небо. Проститься с миром.

И вдруг ему кажется, что он спит и что ему необходимо проснуться. И он встряхивается и видит себя в застекленной двери подъезда.

Кто-то скачет сверху. Вася. Пушист, невесом в дымчатой школьной форме. В горстях кедровые орехи. Так громко чпокнул языком, будто вышибло пробку из бутылки с шампанским. Свесил голову, передразнивая поникшего брата.

— Вась, постой.

— Чего?

— Орешков пощелкать.

Вася отсыпал Вячеславу орехов и не выдержал: известил о том, что папин брат дядя Ваня прислал из Сибири целых полпуда кедровых орехов.

— Вась, к Заверзиным ходил?

— У Назиры горло болит.

— Еще?

— Тамарин институт в колхоз посылают. Как Назира поправится, Тамара на уборку уедет. Муж письмо прислал. Грозится убить. И штурман письмо прислал. На Кубу поплыл. Вот кому, Слава, хорошо!

— Может, он думает — тебе хорошо? Давай сходи-ка к ним.

Они вместе поднялись на этаж Заверзиных. Кнопка звонка высоко. Вася забарабанил кулаками в дверь, выбивая пионерскую маршевую мелодию. Вячеслав запрыгал через ступеньки вверх, чтобы Тамара его не заметила.

— А, Василек.

Ее голос. Сиплый и сырой от слез.

Весь вечер Вячеслав ждал Васю. Вася возвратился грустный. И, как в прошлые дни, был скрытен и дерзок в ответах. Тамара не спрашивала о нем. И не должна спрашивать. Жестокие люди ее не интересуют. Вячеслав не верил тому, что Тамара не спрашивала о нем, а также тому, что она могла причислить его к жестоким людям. Не верил, а сам поддавался отчаянию.

12