Юность в Железнодольске

— А ты ведь, Валька, жестокая. Разве я пожелал бы тебе колонию из-за тряпок? Девушки посылают своих парней на фронт, в общем-то на верную смерть, — это действительно люди! А чтоб ради тряпок...

— Высказался? Мало. Давай еще высказывайся. Ну, что? Высказывайся, высказывайся.

Валя ходила по комнате, изредка косилась на меня. Встала перед пологом, за которым капала в таз вода из умывальника. Задумалась, полузапрокинув голову, и внезапно заплакала. Я подошел к Вале со спины, коснулся пальцами плеча. Робость была не оттого, что я боялся Вали, а оттого, что жалость к ней заполнила всю душу. Я коснулся пальцами и другого плеча Вали. Ожидал новых попреков. Неожиданно она прикрыла мои пальцы своей ладошкой. Я оторопел: она принялась каяться, что забывает о чужих горестях и заботах, что научилась «хапать барахло», что, хоть я и нравлюсь ей, она зачастую еле удерживается от свидания с кудрявым инженером или с кем-нибудь из офицеров и курсантов летного училища, что иной раз в отношениях со мной ей чудится что-то детское, несерьезное.

Я утешал Валю. Она обещала покончить всякие «коммерции с хлебом», обещала неистово, в слезах.

Когда вошли в комнату после катания на салазках Ванда и Геля и увидели плачущую Валю, они насупились и уставились на меня суровыми взглядами.

Я соврал, что простудилась бабушка Лукерья Петровна и что я должен раздобыть у знакомых гусиного сала, чтобы натереть ей лопатки. И Валя позволила мне уйти и прямо как женщина обвила мою шею. Так было стыдно перед Вандой и Гелей.

Небо надышало на землю столько морозу, да к тому же ветер так крепко уснул, что было видно в свете, падавшем из окон, кристаллы инея. Все замерло и притихло, даже металлургический завод не лучился, не слышен был во мгле. Представилось — на всей земле мороз, и война умолкла, легла в забытьи.

Подумал об отце. Тотчас померещились заснеженные окопы, заметные только по впалым извивам — речки так обозначаются, когда взберешься зимой на гору. Где-то в таких снегах спит на корточках отец. Руками, всунутыми в рукава, прижата к груди снайперская винтовка. Тот ленинградский собор, в котором снизу доверху рядами трупы, заметен снегом по маковки. Снег затвердел, будто фаянс, и вечно не растает.

Через мгновение подумалось, что Валя Соболевская взрослей меня, гораздо взрослей, и что в ее душе есть тайная жизнь, и что скрытый мир будет у нее всегда и ничего с этим, наверно, не поделаешь.

Глава пятая

Зимы в Железнодольске были крутые. Обычно до февраля пруд промерзал так толсто, особенно возле азиатского берега, что даже лом казался коротковатым, пока ты долбил им лунку. Однако и в самые огненные морозы у европейского берега были полыньи; над ними сбивались облака; небо притягивало их, они восходили туда, вращаемые ветром. Это были теплые полыньи. Они то сжимались, то ширились, но никогда не замерзали: в пруд, где они были, скатывалась промышленная вода. Места ее стока мы называли горячими котлованами; может, потому котлованами, что вода тут, падая из жерла трубы, кипела как в котле, кружа меж железобетонных стен, похожих на распахнутые створки громадной раковины.

Больше всего мы любили котлован, куда прокат и мартены сбрасывали свои отработанные, чистые воды, лишь иногда с ними приносило машинное масло и смолу. Они стекались сюда после орошения тех слитков, которые увезут на другие металлургические заводы, и тех, которые прогнали через блюминги: после остужения проволоки, уголка, штрипса, тавровых балок, круга, листов, после охлаждения кладки сталеплавильных печей...

Котлован электростанции был далеко от Сосновых гор, оттуда нас гнала охрана, кроме того, он находился в зоне господства мальчишек из поселков Среднеуральского, Тукового, Ежовки и с Пятого участка. В котлован коксохимического цеха сливалась иззелена-желтая муть, ядовито пахнувшая серой, фенолом, пеком, нафталином и еще чем-то отравно-газовым. В нашем излюбленном котловане мы купались, по обыкновению, в холодное время. Так как до общественной бани нужно было долго идти пешком, потом ехать на трамвае и стоять в очереди, мы предпочитали в теплую погоду мыться на пруду, а зимой, весной и осенью — в котловане. Из котлована, проплавав целый день, мы возвращались промыто-голубыми, с ямчатыми ладошками и ступнями.

Я забежал к Вале, возвращаясь с ужина.

Она обрадовалась, едва я распахнул дверь, даже порывисто вскочила из-за стола, за которым вместе с Вандой клеила хлебные талончики на газету, намазанную киселем. Если бы в комнате не было Ванды, то Валя, как мне показалось, бросилась бы меня целовать. После каждой смены она приносила из магазина рюкзак, набитый талончиками. Чтобы сдать талончики в карточное бюро, она была обязана наклеивать их на бумагу. По этой надобности пришлось раздирать книги Збигнева Сигизмундовича, хранившиеся в ящиках под кроватью. Время от времени она выменивала на хлеб газетные подшивки, чтобы сохранить остатки дорогих отцовских книг. Клеить талончики ей помогали сестры и мать, иначе она просиживала бы за этим муторным занятием с утра до поздней ночи.

Я снял фуфайку и шапку и тотчас сел к столу. Валя всегда охотно принимала мою помощь, а теперь велела просто посидеть возле нее, на мое удивление она улыбнулась и так ласково погладила по руке, что я весь замер от той невольной недомолвки, которая была в ее нежном прикосновении.

Когда Валя налепливала талончики, она потихоньку пела. В том, как она пела, было столько отрады, что если ты приходил к Соболевским огорченный фронтовыми известиями или какими-нибудь городскими печалями, то и при этом твоя душа светилась, словно березовая роща среди октябрьской пахоты.

На этот раз Валя не стала петь, а после того, как выказала, что ждала меня, почему-то присмирела; я гадал, пытаясь определить, что с нею происходит; мне было боязно от мысли, что она быстро взрослеет, а я по-прежнему остаюсь мальчишкой и еще, наверно, долго буду им, а она не чувствует этого, но уж если почувствует, тогда я потеряю ее навсегда.

Она опять погладила мою руку, будто бы вдруг ее осенило, и она поняла, о чем я тревожусь, и хотела успокоить, и обещала свою вечную неизменность. Но я продолжал волноваться: таким мучительным было напряжение, исходившее от нее; оно оборачивалось во мне отчаянием. Чтобы чем-то приглушить отчаяние, я начал листать тетради, заключенные в толстый картонный переплет; на переплете было заглавие: «Строительство и эксплуатация Железнодольского металлургического комбината. Летопись. Предыстория». Поначалу в летописи говорилось о магнитометрической съемке Железного хребта и его геологической структуре. Ни в чем этом я не разбирался и невольно заскучал. Немного оживило и раздосадовало сведение, что Железный хребет возвышается всего на шестьсот метров над уровнем моря. Я-то думал, что километров на пять! Зато тут же утешило и потрясло открытие, что совсем рядом, на восток от хребта, был залив океана, от которого осталась только капелька — горько-соленое, необитаемое, целебное озеро.

Я перескочил через краткие записи, в которых рассказывалось о дореволюционных разработках на Железном хребте, кому он принадлежал и кто из наших и заграничных ученых исследовал его рудные запасы. Я пролистнул и те страницы, где рассказывалось о создании проекта Железнодольского завода. Мне было интересно прежде всего то, что говорится в летописи о возведении первых домен, как их осваивали и нет ли там чего о Кукурузине-старшем, о Брусникине, отце Нюрки, и еще о ком-нибудь из мужиков нашего барака.

21 декабря 1930 года

Совещание техспецов и представителей строительных бригад обращает внимание начальника работ домны № 1 на совершенно недопустимое состояние жилья. Отмечая слабую подготовку к монтажу домны, совещание поручило Бургасову ускорить составление генерального плана по монтажу домен.

10 января 1931 года

На домне «День ударника» сопровождался чисткой артелей и бригад от лжеударников, лодырей и прогульщиков. Вычищенных выселили из бараков.

По инициативе бригады плотников на домне началась отработка одного дня в фонд индустриализации.

20 января

Коммунисты домны пришли к ленинским дням с некоторым накоплением. Фонд большевистского творчества пополнился новыми делами — в частности, создано 6 новых ударных бригад.

Ячейка домны завербовала в ряды партии 12 человек старых рабочих-производственников.

Март

Неизвестно, на каких заводах изготовляются колошниковая площадка, верх шахты, кожух горна и фурменные зонты.