Юрий Долгорукий (Сборник)

–  Знаешь их?
– впервые подал голос Ростислав.

–  Никого не видел, потому что не киевлянин я, да и мой Иваница тоже не из Киева. Знаем, кто они, как зовутся. Один Кузьма Емец, сын старого дружинника Войтишича.

–  Войтишич славный воин, - степенно подбросил Ростислав, - его сюда впутывать не годится.

–  Не впутываю, говорю лишь, что отец этого беглого Кузьмы - старый дружинник Войтишича, слепой Емец. Живёт при дворе у воеводы, человек, судя по всему, почтительный, а сын не пошёл в отца. Другой же - монах, привратник из монастыря святого Феодора. Открыл ворота перед убийцами, повёл их к князю Игорю, сам убивал. Бежал вместе с Кузьмой Емцом. Зовётся Сильвестром или просто Силькой.

–  Ну!

– князь Андрей швырнул свой лук, сел за стол напротив Дулеба, подпёр щёки кулаками, уставился в лекаря своими большими глазами, в которых полыхал гнев.
– Повтори, как звался тот отрок и как звался монах.

–  Кузьма и Сильвестр. Сильвестр ещё вельми учёный. Вёл записи монастырские, у игумена Анании считался самым способным послушником.

–  Вот враньё, - уже спокойно промолвил князь Андрей.
– Либо ты сам врёшь, лекарь, либо тебя ввели в заблуждение недобрые какие-то люди. Князь, - обратился он к Юрию, - этот монашек у меня во Владимире. Уже вот два месяца.

–  Ежели он у тебя, - засмеялся Юрий, - то лгуны мы с тобой, а не лекарь. Получается, знал человек, зачем забивается в такую даль. Хвалю, лекарь. Ибо наполовину правда - уже правда. Прости моему сыну его несдержанность, горячий нрав имеет. Соединил в себе гордость Мономаха и половецкий огонь. Эй, там, вынесите-ка отсюда лук князя Андрея! Теперь тут ничто не должно напоминать о словах, молвленных в запале и гневе. Ты же, лекарь, выбирай: будем сидеть здесь, ожидая, пока приведут сюда беглого монашка киевского для расспросов твоих, или же поедешь со мною, как согласился вчера, к князю Ивану, а монашка тем временем доставят туда, а может хочешь прямо в Суздаль, то поезжай, а я в скором времени тоже там буду.

–  Делай как знаешь, - ответил Дулеб, - единственное хотел бы: расспрашивать монашка при тебе.

–  Это мой человек, я никому не отдам его!
– топнул ногой князь Андрей.

Юрий взглянул на сына прищуренным глазом:

–  Поучись у брата своего Ростислава княжескому достоинству. Знаешь монашка своего два месяца, а ставишь за него свою честь.

–  Ты знаешь лекаря день лишь единственный, а хочешь поставить выше своих сыновей и выше самого себя, - вскипел Андрей.

–  Не его хочу поставить, - правду. Она и без того стоит над нами, что бы мы ни чинили. Высший суд нашим деяниям и мыслям, сыне. Если твой монашек в самом деле убийца…

–  Не убийца он! Такой не может стать убийцей!

–  Откуда ведомо тебе?

–  Книжный человек вельми.

–  А разве за книги не убивали людей?

–  Убивали, да не те, кто писал книги. Это люди смиренные и мирные. Они ближе всех к богу. Лишь благодаря им, написавшим книги, люду стали известны многие истины. Так назовёшь ли злодеем того, кто пишет книги? Такие люди не могут убивать. Слова не убивают, только меч.

–  Справедливо, брат, - добавил Ростислав с вершины своей покровительственной насмешливости, - в отношении меча справедливо молвил, ибо князю лучше дружину с мечом иметь, чем монахов с писалами. Даже хороший повар дороже книгописца.

–  Доставим этого монашка сюда и спросим его тут, лекарь, - решил Юрий.
– Пошли, князь Андрей, гонца, пусть приведёт сюда твоего книгописца.

–  И будем изнывать в этой грязи?
– брезгливо поморщился Ростислав.

–  Тебя не задерживаем. Поезжай в Суздаль, готовь дружину к походу. Как ударят морозы, так и с богом! А нам надобно здесь.

–  Не дам своего монашка, - твёрдо повторил князь Андрей.
– Ты, княже Юрий, не ценишь таких людей, знаю. А зря. Потомкам не будет дела ни до твоих дум, ни до намерений высоких. Будут знать о тебе по тому, что останется. А что останется? Написанное. Испокон веков так ведётся.

–  Дела останутся, забыл ты, сын.

–  Дела исчезнут и быльём зарастут. Всемирный потоп не смыл с лица земли книг. Человечество может вымереть, книги переживут. Написанное останется. Вот ты сидишь в сей земле пятьдесят лет, сколько городов поставил, скольких людей пригрел, сколько добра сделал. А приезжает человек из Киева, и человек не тёмный, учёный, лекарь, и что? Не ведает ни о каких твоих добрых и славных делах, а называет тебя убийцей. Был бы возле тебя верный летописец, он бы проследил каждый твой малейший поступок, и ты поставил бы сего лекаря перед пергаменом, пусть бы почитал.

–  Дел не так много у князя, чтобы он сам их не способен был записать. Учил я всех вас, сыны мои, не родились вы лишь князьями, родились для великих трудов, и уж ежели ты князь, то будь им, во всём и до конца! Умей обращаться с мечом и с веслом, с конём и писалом. Иначе что же ты за князь! Вспомните деда вашего Мономаха. Вспомните Всеволода, Ярослава.

–  Кто сам пишет о себе, лишь затемняет суть и свой образ. Постоянное писание отрывает тебя от забот о судьбе земли и люда. Одновременно нельзя пренебречь написанным, потому что оно способно сделать нас либо призраками, либо всемогущими.

–  Вместо слов молвленных, а пуще того - писанных, достаточно хорошего намерения, - похлёбывая пиво, спокойно заметил Юрий.

–  Вот и получай за свои добрые намерения! Изяслав убил Игоря и тебя же обвинил в этом.

–  Это не Изяслав, это я!
– твёрдо промолвил Дулеб, о котором словно и забыли в разгар спора между отцом и сыном.

–  Всё едино, - отмахнулся от него Андрей, - они там в Киеве готовы отнять у нас все: и достоинство наше, и лучших людей наших, и богатства наши, и свободы, и самую жизнь нашу. Все мы умрём когда-нибудь, и никто не узнает о великих трудах наших в этой великой и часто неласковой к человеку земле. Так почему бы я должен был не пригреть такого умелого человека в писании, как монашек Силька?! И не поверю никогда, что он мог учинить злодеяние. И не отдам никому. Уже назвал его своим приближенным летописцем.

–  Напоминаю тебе, что сам можешь записывать всё достойное внимания и памяти, ибо ежели ты поставлен выше всех на земле, то и судить обо всём надлежит тебе первому.
– Юрий и дальше не поддавался запалу, с которым вёл спор князь Андрей. Казалось, этого человека ничто не может вывести из равновесия, поколебать его убеждённость и веру в себя.
– Почему ты думаешь, будто какой-то беглый монашек киевский сможет лучше тебя самого описать всё содеянное тобою? Отец мой, а твой дед, великий Мономах, восемьдесят раз ходил в походы и не ждал, что кто-то всё это опишет, сам был грамотен, сам брался за перо, возил с собою книги и пергамен.

–  А написал ли про убийство половецких ханов, которые сдались на его милость и которым обещал сохранить жизнь?
– жёстко спросил князь Андрей, в котором, видно, заговорила половецкая кровь его матери.
– Или о позорном поражении возле Триполя, где утонул князь Ростислав, - об этом написал Мономах? И что когда-нибудь напишут об этом другие - знаешь, княже?

–  Не нужно об этом, - тихо промолвил Долгорукий, - про Триполь Мономах не мог без слёз вспоминать до самой смерти. Не помнил восьмидесяти своих побед, а страдал от единственного поражения, ибо считал, что это по его вине утонул его любимый брат Ростислав. Выиграть восемьдесят битв, а одну проиграть и потерять любимого брата? Зачем тогда все? Великую боль носил в сердце своём Мономах, и не следовало бы тебе, сын мой, вспоминать об этом деле. Мёртвые для нас все одинаково близки, неважно - умер человек день назад или тысячу лет. Всех должны видеть и понимать. Для живых всё доступно: дела, слова, успехи, поражения, слава, позор. Мы рассматриваем дела умерших, ничто не скрывается от нас, так будем же справедливыми прежде всего!