Юрий Долгорукий (Сборник)

Что же касается Иваницы, то этот избалованный женским вниманием и благосклонностью парень, привыкший к таинственности в этих делах, был потрясён, ошарашен, растерян до предела, ещё там, в сенях, показалось ему, что это для него выставили сразу столько молодых и прекрасных суздальчанок, чтобы выбирал, которая понравится более всего, или чтобы кто-нибудь из них выбрал его, потому что он - самый молодой и пригожий, к тому же ещё он прибыл из далёкого Киева, который должен был бы светить своими золотыми соборами этим заброшенным за безбрежные леса людям, даже в их снах. Однако девчата не торопились выбирать Иваницу, они оставили его без внимания там, в сенях, не обращали внимания и здесь, за столом, хотя сюда входили и другие, новые и новые девчата, угощая всех, кто сидел за столом, не выделяя даже самого великого князя Юрия, а не только какого-то там безымянного отрока киевского.

Достойным удивления было ещё и то, что старый тысяцкий Гюргий стоял в конце стола, не садился, не собирался ни есть, ни пить, одновременно будучи здесь старшим не только над слугами, но и над князем, потому что сам Долгорукий почтительно обратился к нему за разрешением начать трапезу.

Тысяцкий наклонил в знак согласия голову, кивнул чашнику. Тот встал и тоже спросил не у Юрия, а у тысяцкого:

–  Дозволишь, отец, сказать слово?

–  Скажешь.

Чашник, принимая из рук то одной, то другой прислуги жбаны с питьём, с надлежащим умением и знанием разлил напитки каждому по вкусу и принялся рассказывать новую свою притчу, ясное дело, снова про коня и про князя:

–  Жил на воле дикий конь-тарпан и бегал так быстро, что даже травы не успевали склониться у него под копытами, однако никогда не мог тарпан превзойти в быстроте оленя, бегавшего ещё быстрее, и тогда конь пришёл к человеку и сказал: "Помоги мне".
– "А как помогу тебе?
– спросил человек.
– Ведь у тебя четыре ноги, а у меня лишь две".
– "Сядь на меня, - сказал конь, - и вложи удила мне в губы и помоги догнать оленя".

Человек так и сделал. Сел на коня, вложил ему в рот железные удила, и конь догнал оленя.

Не забывай, княже, что мы твои кони, не бойся вкладывать удила нам в уста и будь всегда здоров, княже!

–  Будь здоров, княже!
– крикнули все.

–  Будь!

–  Будь!
– крикнул и князь Андрей.

Только Ростислав, которому не вельми была по вкусу такая, по его мнению, слишком простецкая похвальба, не подал голоса, прикрыв серебряным кубком пренебрежительную улыбку.

Иваница же, огорчённый невниманием суздальчанок и воспользовавшись весёлым криком, поднявшимся за столом, попытался было ущипнуть одну из девчат, сделал это, как ему показалось, с такой ловкостью, что и сама девушка не заметила, чья это рука прикоснулась к ней, однако от всевидящего глаза князя Андрея ничто не могло укрыться, он замечал всё и, когда выпил за здоровье своего отца, наклонился к Дулебу:

–  Знай, лекарь, что мы часто с дружиной и с жёнами веселимся, но ни вино, ни жены нами никогда не овладевают до беспамятства. Вели своему человеку, чтобы не распускал рук.

–  Он волен услышать это не только от меня, но и от князя.

–  Лекарь, - заговорил Долгорукий, видно заприметив, что между Дулебом и князем Андреем завязывается новая стычка, - будь веселее за столом, у нас не любят хмурых людей. Хмурым никогда не верим.

Дулеб улыбнулся.

–  Вот так!
– воскликнул Юрий.
– Налейте-ка лекарю суздальского нашего мёду!

–  Я улыбнулся, вспомнив слова одного святого человека, - сказал Дулеб.

–  Такие слова всегда поучительны, - с вызовом, показавшимся неуместным и ему самому, промолвил князь Андрей.

–  Что же сказал святой человек?
– вяло поинтересовался Ростислав, который изнывал от тоски за столом, ещё только сев за него, и не скрывал ни от кого своей тоски.

–  Сказал, что тот, кто занимается лишь разглагольствованиями, скаканием и ржанием, уподобляется жеребцу.

–  Это не наш святой, - засмеялся Юрий.
– Ибо почему бы он должен был так пренебрежительно относиться - не говорю уже к человеку - к жеребцу! А ну, чашник, не найдётся ли у тебя чего-нибудь про жеребца?

–  Про суздальского?
– охотно вскочил чашник.

–  Про суздальского!

–  Притча такая. Да и не притча это, а быль. Продал один наш боярин, а кто - не скажу, боярину киевскому, а какому - тоже не скажу, ибо не бояре суть важны здесь, - продал, стало быть, наш боярин боярину киевскому буланого суздальского жеребца.

–  Того, от которого моя кобыла?
– прищурил глаза Юрий.

–  Может, и того. Ну, продал, и отвели жеребца в дальнюю даль, за Днепр, на сочные да сладкие травы, слаще которых, говорят, нет в целом свете. Это так говорят, а я не знаю, ибо конём не был, если стану когда-нибудь, то, может, и попробую, тогда и другим скажу, какие это травы. Ага. Вот и стал пастись этот наш жеребец на тех травах да лакомиться, а уж где жеребец, то там и кобылица, ибо для того же и жеребец, чтобы возле него кобылицы были, а тут ещё и жеребец, купленный для известной работы, без которой перевелось бы всё конское племя. Так. Долго ли, коротко ли всё это было, с весны началось, а там и зима, и снега, и занесло наш залесский край снегами так, что и птица не пролетит. Но вдруг заржало, затопало возле боярского двора, застонала земля, ударили копытами в дубовые ворота. Выбежал боярин, взглянул: его жеребец! Пробился сквозь снега, оброс длинной гривой, одичал и разъярился, а дорогу домой нашёл, сбежал со сладких пастбищ, да только бежал не в одиночестве, а заманил с собой сотню, а то и целую тысячу киевских кобылиц - может, вывел с той земли всех боярских кобылиц, уже и неведомо, что он там им наворковал в уши на своём конском языке, а только отважились они пойти в другую землю, послушно следуя за своим повелителем. Вот каким был суздальский жеребец!

–  Да и ещё ведь есть такие?
– весело спросил князь Юрий.

–  Сколько хочешь, княже.

–  Есть, да и ещё будут!

Они сидели долго, встали из-за стола оживлённые, весёлые, даже Ростислав малость расшевелился и согнал с лица кислую усмешку. Дулеб пошутил, что перестаёт уже быть лекарем, ибо стал чревоугодником, а Иваница нетерпеливо выжидал, когда освободится от пристальных княжеских глаз и пойдёт спать, куда ему укажут, следуя за одной из тех девиц, которые будут нести свечу сквозь длинные тёмные переходы; чем длиннее будут переходы, тем больше вероятности, что по дороге может случиться что-нибудь приятное.

Снова распоряжался всем тёмнолицый Гюргий - тысяцкий, который, когда была убрана половина свечей, в полутьме казался живой окаменелостью, и если бы кто-нибудь сказал, что живёт этот человек на земле уже девятьсот лет, подобно библейскому праотцу, то вряд ли кто-нибудь стал бы против этого возражать.

–  Тебе, княже, приготовлены кони, - сказал тысяцкий Долгорукому.

–  Поедем со мной, - обратился Юрий к Дулебу и Иванице.
– Здесь оставаться не хочу. Спрячу вас в Кидекше.

–  А что это такое - Кидекша?
– отважился спросить Иваница, будучи не в состоянии подавить своё разочарование. Снова куда-то ехать, бросать тепло, уют, бросать этих белолицых, глазастых, тонкостанных! Зачем и ради чего?

–  Кидекша - село над Нерлью, а в нём - двор мой. Там спокойнее и надёжнее. Спрячу вас там. Ибо исчезновение ваше для меня и нежелательно и невыгодно. Вы исчезнете, а обвинение останется. А зачем оно мне? Сам ты выдумал, лекарь, обвинение, сам и снять должен.

–  Веришь, что сниму?
– взглянул на князя Дулеб.

–  Не верю, а знаю. Мы с тобой в этом деле равны. Ты никогда не видел монашка, и я тоже не видел. Равно как и сына дружинника.

Ехали в темноте молча. Кони шли легко и охотно, дорога показалась короткой - ещё не успели оставить за собой суздальские ворота, как забелели на высоком берегу над тихой речкой каменные строения, видно по всему - ещё и не законченные, не огороженные валами, ничем не защищённые, но если присмотреться вблизи, то довольно неприступные сами по себе: толстые могучие стены, высоко от земли узенькие окошки-бойницы, непробиваемость и непроницаемость, будто в лице слепого.

Не сказал бы Дулеб, что ему хотелось провести ночь (да и как знать, одну лишь только ночь!) в таком месте; немного успокаивало присутствие князя Юрия, которое могло обернуться и к лучшему, и к худшему тоже. Ещё более мрачным предчувствием наполнилось его сердце, когда подъехали они к каменному княжескому жилищу. Здесь не было торжественных приветствий, не выходил навстречу тысяцкий или княжеский тиун, коней отпровадили те, кто ехал с ними да с князем, тяжёлые, кованные железом двери открыли чьи-то невидимые руки, в просторных сенях не было ни одной живой души, лишь горели толстые восковые свечи, горели каким-то красным огнём, пуская поверх заострённого пламени чёрные хвосты дыма, которые плотными свитками двигались в тёмном пространстве над головами тех, кои вошли, угнетая их своей тяжестью.