Юрий Долгорукий (Сборник)

–  Ойка?
– догадался он сразу же, удивляясь самому себе, что узнал девушку так легко и словно бы даже ждал её появления.

–  Я, - опять ответила девушка.

–  Ищешь Иваницу?

–  Тебя.

Снова Дулеб удивился. Но тотчас же вспомнил, что он ведь лекарь.

–  Кому-нибудь плохо? Войтишичу? Или, может, отцу твоему?

–  Да нет. Что им станется?

–  Тогда что же? Хочешь, чтобы разбудил Иваницу?

–  Не нужно. Я к тебе.

–  Послушай, да ведь сейчас же поздняя ночь!

–  А мне всё едино. Я привыкла не спать по ночам. Они гоняются за мною как раз по ночам. Чтобы не поддаться, надобно не спать.

–  Кто же за тобой гоняется?

–  Всё едино кто. Все. Кто увидит, тот и гоняется.

–  Я видел тебя когда-то. Но ведь не гонялся?

–  Не ты - твой Иваница.

–  Иваница думал про тебя. В Суздале, всюду.

–  А-а, все думают. Знаю, про что они думают. А я пришла к тебе.

–  С чем же? Помочь тебе в чём-нибудь?

–  Про Кузьму расскажи, про брата. Нашёл его?

–  Нашёл и говорил с ним. Не очень приятен разговор был, потому что Кузьма твой груб вельми, а может, просто остёр. Видно, жизнь у него была несладкой. Но честный и открытый. Да ты сядь. Вот там стульчик, а там скамья.

–  Пустое. Говори.

–  Тогда я встану. Выйдем. Потому - негоже, когда перед тобой стоит девушка. Это ты спровадила нас в Суздаль? Не говори, я и так знаю. Но зачем ты это сделала тогда? Думал я, кто-то другой за тобой тогда стоял, а теперь они выпытывают: кто и когда? Не хотели, стало быть, чтобы я в Суздаль попал. Потому что узнал о многом, что не выгодно для игумена и Войтишича. Ты знала все?

Она молчала.

–  Почему молчишь? Мне можешь говорить всё открыто. Я не принадлежу к твоим врагам. И Кузьме тоже не враг, как видишь.

–  Они снарядили сегодня ночью гонца, - внезапно сказала она.

–  Гонца? Куда? Какого?

–  К князю Изяславу. Про тебя и про этого… Ростислава, сына Долгорукого.

–  Ну, - Дулеб прошёлся сюда и туда, не смог сдержать дрожь, всё делалось даже быстрее, чем он думал, - как же ты узнала?

–  Узнала. Умею.
– Она помолчала, потом добавила с вызовом: - И хочу. Для тебя.

Он подошёл к девушке, взял её за руку. Рука была маленькая, тёплая, мягкая, будто ночная птичка.

–  Дозволь поцелую тебе руку, девушка?
– сказал он и, не дожидаясь её согласия, прикоснулся губами к мягкой, чистой коже.

–  Княгиням привык руки целовать?
– засмеялась она.

–  Княгиням?
– он взглянул на неё удивлённо.
– Откуда знаешь, кому целовал руки?

–  Догадываюсь!
– с вызовом промолвила она, и вызов этот направлен был словно бы и не Дулебу, а куда-то в пространство, кому-то невидимому и неведомому, потому что смотрела Ойка не на самого Дулеба, а через его плечо, назад, смотрела так неотрывно и с такой дерзостью, что лекарь тоже не удержался, оглянулся.

Позади них у дверей белела сонная фигура Иваницы. Белела оцепенело, неподвижно и безмолвно, не слышно было даже излюбленного "Вот уж!", которое вырывалось у него всегда почти бессознательно.

–  Спасибо тебе, - сказал Ойке Дулеб.
– Может, тебя проводить? Иваница мог бы это сделать…

–  Не надо. Сама.

Она промелькнула мимо Иваницы белым видением, а он стоял и не мог пошевельнуться. Дулеб подошёл к нему, взял за плечи, легко повернул, повёл его в повалушу.

–  Доспать тебе нужно, Иваница, ночь ещё не закончилась.

Парень не вырывался, дал уложить себя в постель, лежал тихо, словно бы и впрямь готовился досматривать сны, в которых каждую ночь приходила к нему Ойка, но был уже не в силах прикидываться равнодушным, спокойным, вскочил с постели, подбежал к Дулебу.

–  Ты видел, она босая!

–  Не заметил, - растерянно промолвил лекарь.

–  А на дворе снег и мороз.

–  Как-то не заметил.

–  Босая!
– воскликнул Иваница.
– Как же ты смотрел?

Они метнулись в сени, выскочили во двор. Ойки не было. И следов не сыскать. Снег затоптанный, замерзший.

–  Я догоню её, - сказал Иваница.

–  Посмотри на себя. Сам бос и гол. Опомнись. Её уже и след простыл. Ты ведь знаешь, какая она неуловимая.

Дулеб с трудом затянул Иваницу назад в помещение, усадил на ложе.

–  Успокойся. Она придёт к нам ещё.

–  К тебе.

–  Говорю: к нам.

–  А я говорю, к тебе. И не уговаривай меня, я всё слыхал.

–  Подслушивал?

–  Спал как убитый. А потом она приснилась мне и позвала к себе. Я вскочил и побежал. Застал вас вдвоём. Слыхал, что она говорила. Пришла к тебе.

–  Сегодня - да. Потому что хотела услышать о Кузьме и сказать о гонце. Считала, что лучше всего первому сказать об этом мне. А завтра придёт к нам обоим. К тебе, хотел я сказать.

–  Вот уж! Ко мне больше не придёт.

На сон не осталось ни времени, ни охоты. Иваница оделся, пошёл посмотреть на коней. Дулеб зажёг свечу, сел к своим пергаменам и (подобное случилось с ним впервые) ничего не мог вписать.

Пока Дулеб сидел над чистым пергаменом, Иваница примостился на краешке желоба между конями - как-то не хотелось уходить отсюда. Сорока над дверью, чтобы отгонять от коней нечистую силу, сухое сено, тепло, острый запах конского пота, успокаивающее похрупывание коней - всё это могло бы заменить ему недоспанную ночь, успокоить, наполнить сердце привычной мягкостью, однако на этот раз ничто не помогло. В сердце Иваницы впервые проснулся зверь несогласия, впервые пробудилась в нём неприязнь к Дулебу. Ибо пока считал, что оба они одинаково страдали в суздальском порубе за какую-то неуловимую и непостижимую справедливость, всё словно было в порядке. А теперь получалось, что только Дулеб сидел в порубе ради высшей цели, а уж он, Иваница, был там не его товарищем, а бросили его туда словно барана, или поросёнка, или просто какую-то мёртвую вещь, а не живого человека, потому что сидел и ничего не ведал, ни о чём не догадывался. С ним обращались - хуже не придумаешь: пренебрегали в нём человека! Что там высшие цели, святые намерения, державные замыслы о добре, воле, власти и единстве людском, когда при этом презирают человека? Он готов был отдать себя всего, но ведь не так, как получилось, не безмолвным орудием, а человеком, в котором было бы сохранено и должным образом оценено всё людское.

Он узнал обо всём слишком поздно, чтобы обидеться и сказать Дулебу об этом, но и душевной невозмутимостью похвалиться теперь вряд ли смог бы, возможно, потому и забрался к коням, спасаясь здесь, в тишине. Собственно, он должен был бы обидеться ещё вчера, перед сном, когда Дулеб сказал ему про Суздаль, но тогда как-то не успел, хотелось спать, да и не привык он впускать к себе в душу чувства злые и мстительные. Но вот ночь пошла на убыль, появилась Ойка, и всё смешалось. Подумать только, что эта девушка послужила причиной всех событий. С неё всё началось, ею продолжается, а про конец страшно и подумать.

На дворе заскрипел снег. Можно было бы сидеть спокойно, ибо это была не Ойка. Она бегает босая даже по снегу.

Шаги приблизились к дверям конюшни, раздался голос Дулеба:

–  Иваница?

–  Вот уж!
– недовольно откликнулся Иваница.

–  Что с тобою? Не уснул ли ты там?

–  Уснёшь! Тут уснёшь, в этом Киеве, среди князей да бояр! Да и где уснёшь на этом свете, когда ты последний человек!

Дулеб нашёл его в темноте, обнял за плечи.

–  По твоей длинной речи вижу, что ты растревожен, Иваница. Обиделся на князя Юрия или на меня? И верно, нехорошо получилось, но что поделаешь? Дела державные часто требуют от человека жертв. Но человек от этого никогда не может обеднеть. Нам отпущено определённое количество знаний, мыслей, переживаний, и никто не может этого нарушить, никакой позор, никакое несчастье, никакой властитель не смогут у нас этого отнять. Давно сказано: "Кто смотрит на день нынешний, смотрит на все вещи: те, которые случились в глубочайшей древности, и те, которые произойдут в безбрежном грядущем".