Юрий Долгорукий (Сборник)

–  Ага!
– почти обрадованно закричал Петрило.
– А куда?

–  К болящему, - мгновенно ответил Иваница.

–  Тебя не спрашивают! Спрашиваю лекаря!
– гаркнул на него Петрило.

–  Ему надлежит знать, куда может ездить лекарь, - спокойно промолвил Дулеб.

–  Не моё дело угадывать. Меня знает Киев, я тоже должен знать о нём всё. Знать, а не догадываться. Вот так, лекарь.

–  Не твой он лекарь, а княжий, - снова не выдержал Иваница.

–  А какого князя?
– зловеще засмеялся Петрило.
– Как тот князь называется, лекарь? Может, скажешь тут, пока ещё все спят?

–  Ведаешь вельми хорошо какого, - с прежним спокойствием сказал Дулеб и дёрнул за правый повод, чтобы объехать Петрилу и его людей.

Восьминник попытался было поставить своего коня поперёк улочки, но замешкался, Дулеб уже проехал мимо, Иваница же бросился на Петрилу с такой ненавистью, что тот попятился то ли с испугу, то ли решив поквитаться с этим человеком в другой раз.

–  Почему это он так рано?
– спросил Дулеб Иваницу, когда тот догнал его.

–  На сонных нападает!
– хмыкнул Иваница.
– Глаза у него красные, как у князя Изяслава. Такие люди не спят по ночам, норовят напасть на сонных.

–  Грех молвить такое про князя. У него правда больны глаза.

–  Да что мне до его глаз! Сказал: у Петрилы такие же, как и у князя, - вот и всё.

Сегодня всё время получалось как-то так, что у Дулеба то и дело возникали споры с Иваницей. Кто-то должен уступить. Более мудрый и опытный?

–  Так куда?
– теперь спрашивал уже Дулеб, зная, что этим вопросом ставит Иваницу над собой, отдаёт себя в его распоряжение. И парень сразу стал мягче, стал обычным добрым Иваницей, верным товарищем своего озабоченного старшего друга, он уже готов был извиниться перед Дулебом за свою неуместную вспышку сегодняшнюю, но не делал этого, - что-то ещё сдерживало его, точнее же: поселилось в его сердце новое ощущение, названия которому не мог подобрать, не умел даже определить как следует этого чувства, оно не давало ему покоя, мешало приблизиться к Дулебу так, как это было раньше, но уже ничего не мог поделать. Знал: теперь он должен скрывать то, что родилось в нём прошлой ночью; быть может, с тревогой станет наблюдать, как будет разрастаться это чувство; он изо всех сил будет подавлять его в себе, прикрывать внешне улыбками, словами, добротой и равнодушием, однако не исчезнет оно от всего этого, а, наоборот, будет разрастаться и метаться в его сердце, подобно дикому пардусу в каменном мешке в Кидекше, который, чуя сквозь камень людской дух, беснуясь от этого духа, прорывается к этому духу, но не для соединения с ним, а для его уничтожения!

Не следует думать, будто Иваница всё уже постиг и увидел в себе сразу. Это были какие-то смутные, неясные предчувствия чего-то зловещего в себе; он хотел быть прежним Иваницей, другом и проводником Дулеба повсюду, его глазами, руками, слухом, встрепенулся от простого Дулебова вопроса "так куда?" и сразу же свернул коня в ближайший двор, словно бы хотел показать лекарю, что для него доступно каждое жилище и знаком чуть ли не каждый человек в Киеве.

–  Есть тут знакомые?
– удивился Дулеб.

–  Вот уж! Всюду есть. А тут сапожники живут, братья Ребрины.

–  Когда же узнал их?

–  А когда про смерть Игоря расспрашивали здесь.

"Расспрашивали" должно было означать "расспрашивал", потому что Дулеб сидел тогда в монастыре и записывал в свои пергамены всё, что приносил ему из Киева Иваница. Теперь, видно, вёл лекаря по старым следам.

–  А братья эти?

–  Сказал же: сапожники. Обшивают сапогами всю княжескую дружину. С деда-прадеда сапожники. Когда же скликается вече, бросают дратву - и айда на гору или к Туровой божнице.

В хижине светилось, помигивал каганец, еле заметно горело в печи, это не прибавляло света, зато дышало теплом под низкий потолок, хотя, кажется, тепла там хватало и без того, тепло излучалось от четырёх огромных мужчин, которые сидели на низеньких стульчиках вокруг огромного круглого котла и молча тянули дратву.

Из рассказов Иваницы про братьев Ребриных Дулеб почему-то представлял их маленькими весёлыми сапожниками, которые бодро выстукивают послушными молоточками по подошвам и каблукам, а при первых звуках тревоги бросают свою работу и бегут на вече, на пожар, на драку, на выпивку. Тут же сидели чернявые великаны с разбойничьими лицами, молча тянули дратву, не смотрели ни на свою работу, ни друг на друга, уставившись взглядами в круглый котёл, стоявший у их ног, затем все вдруг взглянули на гостей, узнали, видно, Иваницу, потому что на их лицах появились улыбки, и это ещё больше поразило Дулеба, поскольку на неприветливых разбойничьих лицах улыбки расцвели просто-таки ангельские.

–  Здоровы будьте, швецы-молодцы!
– бодро поздоровался Иваница. Ждали меня целым-невредимым аль нет? А это мой товарищ, лекарь княжеский Дулеб. Всегда мы вместе во всём, - в беде и в радости. Беды больше, радости меньше, но голову не вешаем, потому как голова не сумка, её нужно высоко держать! Вот так!

Таким разговорчивым Иваницу Дулеб никогда, кажется, и не слыхивал и даже не представлял, что тот может выпускать из себя сразу столько слов, начисто неприсущих ему. Но братья, видно, знали именно такого Иваницу. Старший из сапожников сказал младшему:

–  А ну, Пруня, зачерпни гостям пива.

Тот, кого назвали Пруней, взял берестяной ковшик, набрал из котла и подал Дулебу, стоявшему первым, да и видно было по всему, что он старший. Дулеб взял ковшик, но пить заколебался.

–  Не рано ли?
– сказал он.

–  Выпить никогда не рано, - сказал старший из братьев.
– Человек должен смочить горло, дабы слова не застревали.

–  Да вы всё едино ведь молчите целый день!
– засмеялся Иваница. Сидел рядом с вами, знаю.

–  Почему бы и не помолчать, когда ты расскажешь, что на свете белом творится, - сказал старший брат.
– Ищите на чём сесть, да и посидите возле нашего каганца.

–  А тебе он зачем, свет?
– хмыкнул Иваница.
– Не всё ли равно, что в нём и на нём?

–  Не всё едино, потому как Пруню надобно женить.

–  Разве ты уже?

–  Я - нет. Да и никто из нас не женат. Надобно младшего женить: у старших есть на это время.

Дулеб отпил немного из ковша, передал Иванице. Видно, эти сапожники любили пошутить, а может, они любили Иваницу, которого любили всюду и всё, потому сразу и нарушили своё молчание, хотя, правда, говорил старший брат, трое остальных лишь посмеивались молча. Но иногда молчание красноречивее слов.

–  Вот, лекарь, видишь братьев Ребриных, - сказал ему Иваница. Славные хлопцы. Шьют сапоги-вытяжки, обувают всю княжескую дружину, воевод, тысяцких, Петрилу, а кто разувать их будет?

–  Кто обувает, тот и разувает, - улыбнулся Дулеб.

–  Можно, - поддержал его старший брат, - можно. Выпей ещё, лекарь. Пиво у нас славное. Есть солонина, но тебе, привыкшему к княжеским харчам, придётся не по вкусу…

–  А мы в порубе княжеском сидели, - похвалился Иваница.
– На хлебе слёзном да на воде.

–  Где же это?
– спросил Пруня.

–  В Суздале. В Киеве и не слыхал ты про слёзный хлеб, а там есть. Это такой, что из него слёзы текут. Не видал такого хлеба?

–  Видел и в Киеве, - сказал старший брат.
– У нас в Киеве всё есть. А порубы тут такие - нигде не сыщешь.

–  Вот придёт к вам новый князь - разметает эти порубы.
– Дулебу хотелось увидеть сразу лица всех четырёх братьев при этих словах, но сапожники словно бы спрятались от него, что ли, один лишь Пруня посмотрел на лекаря недоверчиво как-то и спросил не без насмешки в голосе: