Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
– Я, помнишь, тебя просила…
– О-ох… к этой? К Чурайке?
– Ага…
– Чай, страшно!
– Ништо… Пока ещё день. Пойдём.
Ермилка поёжился и взглянул на Вторашку. Желанье увидеть логово ведьмы давно щекотало Ермилкино сердце. Но было уж очень страшно.
Однако Вторашка быстро спросил:
– А можно мне тоже с вами?
– Иди, - сказала Любава.
– И верно, пойдём!
– торопливо вскочил Ермилка.
– Втроём нам чего бояться?..
Вынув из снега спрятанного в заветном месте большого налима, пойманного отцом, Любава пошла впереди Ермилки с Вторашкой за взгорье - к избе Чурайки.
День
Серп луны обозначился над церковной крышей. Звёзды сверкнули за дальним боярским домом. Неведомо где, за лесом, послышался волчий вой…
Дрожа, спотыкаясь, Любава, Ермилка и Вторашка пошли вдоль свежих могил.
Они боялись глядеть на холмики и кресты. Они глядели на слабенький огонёк, мигающий сквозь натянутый на распялках бычий пузырь в часовенке чернеца Феофана: сидит, знать, чернец со своим пером над чистым листом бересты, сидит он и пишет…
Любава представила сморщенное лицо чернеца, обросшее снизу седым волосьем, седые брови, а под бровями глаза - чистые, добрые, с умной, живой смешинкой. И это её успокоило. Она повернулась к Ермилке, идущему сбоку, возле Вторашки, хотела сказать: «Ну, вот… чего нам с тобой бояться?» - и в страхе остановилась: между могилами, в полутьме, скакало странное существо. Горбатое, длиннорукое, в старой бараньей шкуре, оно скакало на месте и бормотало:
Алу-та, калу-та! Мара бара, алу-та!Колени девушки затряслись, налим выскользнул из руки и воткнулся в снег, а Ермилка с Вторашкой, разинув рты, безмолвно застыли на месте.
Не отрывая глаз от странной фигуры, боясь наклониться к налиму или шагнуть назад, Любава схватила братика за плечо.
Тот вскрикнул.
И тут Любава вдруг догадалась.
– Чурайка!
Тогда и Ермилка, очнувшись от страха, понял:
– Сама колдунья… мать Жома! Ну вот, пришли… Чурайка сидела верхом на большой метле и скакала между могилами, бормоча заклятья, пытаясь взлететь на небо.
Она не была колдуньей. И ведьмы к ней не летали. Ибо сороки, даже совсем без хвоста, так и есть сороки, а старая бабка - не больше чем просто старая бабка. Но ей самой давно уже хотелось быть ведьмой. Она давно мечтала летать на метле - и обязательно в ступе. Её тянуло хоть раз поплясать на Лысой горе с такими же ведьмами, как она, пугать баб и ребят в соседних посёлках, иметь свой «глаз» на скотину, владеть неведомой силой.
Зная, молву людскую о ней, как о ведьме, Чурайка и сама постепенно стала считать, что час её близок, что будет она, в конце концов, ведьмой. Стоит лишь захотеть. Для этого надо при ранней луне сесть в ступу или же на метлу и заставить себя полететь на небо!
Нередко зимой и летом она ходила к болотам, к могилам, на лысые горы, надеясь взлететь на небо. Но всякий раз ей что-нибудь да мешало. То колокол над часовенкой вдруг ударит, то птица рядом засвищет, то зверь промелькнёт в испуге или же люди чужие встретят. От этого слабнут духи, и как ни твердит Чурайка свои заклятья, взлететь не может!
А надо взлететь, решила она в этот день упрямо. Хоть раз, но взлететь ей надо! Не то от людей обидно: считают колдуньей,
а в небо взлететь не может!Сидя верхом на старой метле, вызывая всесильных духов, Чурайка теперь неистово вскидывала ногами, шипела и бормотала:
Алу-та, калу-та! Мара бара, алу-та!– Что ты здесь, бабушка, делаешь в поздний час?
– спросила Любава старуху, едва дыша от страха и любопытства.
– Колдую!
– сказала Чурайка.
– Сейчас полечу к луне…
– Ой, страшно мне, бабушка… не лети!
– И мы боимся!
– взмолились Ермил со Вторашкой. Чурайка сердито взмахнула метлой.
– Нет, нет, полечу!
– вскричала она одержимо.
– К луне полечу, к подругам…
Она опять закачалась среди могил, вскидывая ногами, как старая лошадь. Над измятым снегом взлетали её лохмотья, болтались седые космы. Исступлённо стремясь к луне, Чурайка старательно бормотала заклятья. Но и на этот раз полет на луну не вышел: опять помешали люди!
Правда, у этих людей в руках хорошая рыба, - вглядевшись, Чурайка вздохнула. Неплохо сварить эту рыбу в большом котле и досыта, всласть наесться. Должно быть, затем и несёт Любава, бежанская дочь, ту рыбу: Чурайке несут ту рыбу…
Старуха слезла с метлы, взглянула в звёздное, но ещё не ночное небо и, отдышавшись, просто сказала:
– Нет, нынче луна плоха. Полечу вдругорядь… попозже.
Сойдя с могилы, она деловито спросила Любаву:
– Ко мне, чай?
– К тебе.
– И славно… Пойдём в избу.
– Ты с девой и нас пусти, - попросился Ермилка.
– И ладно, - легко согласилась Чурайка, устало дыша после долгих заклятий.
– Только в избе у меня не шумите: бесы услышат - пожрут обоих!
…Заклятье Чурайки Любава запомнила точно:
Вставайте вы, три тоски тоскучие, Три рыды рыдучие! Затомите Да разожгите Доброго молодца Мирослава В дни, И в ночи, И в полуночи, От зари вечерней до утренней!Она запомнила точно, зато Ермилка с Вторашкой ни слова не помнили из заклятий: они всё время жадно глядели на одержимо бормочущую старуху, на медный большой котёл, на едкие дымы, на странные космы трав, висящие по углам и над дверью, на чёрную кошку, сидевшую на шестке, и на кудлатую голову Жома, храпящего на печи. Смотрели, все видели, но ни слова из жарких, любовных заклятий не понимали и не запомнили.
Теперь они возвращались от «ведьмы» Чурайки в ещё большем, чем раньше, страхе, боясь глядеть по сторонам, в то время как девушка улыбалась и даже не поглядела ни на болванов, блеснувших в свете луны у избы Чурайки, ни на мелькнувшего сбоку волка, ни на могилы, опять потянувшиеся по взгорью до самой церковки.
На спуске к княжьей избе погружённая в свои думы Любава вдруг наткнулась на чью-то тень. Противный, знакомый голос Сыча сказал:
– Ты кто?
– И в сердце Любавы радость угасла так же, как угасает пламя, залитое вдруг водой.