Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
– Вот это сулишь добро!
И тут же, торгуясь, настойчиво повторял:
– Отдашь за меня Пересвету?
– Однако же ты женат…
– Жену ушлю в монастырь!
С задумчивой, тихой усмешкой, будто на миг представив жену, идущую в монастырь монашкой, он добавлял:
– Прощай навеки, Нерада. Пойдёшь ты вскоре в монашки…
Потом, тряхнув головой и этим как бы сбросив мысль о Нераде, жадно, настойчиво спрашивал:
– Что же, отдашь Пересвету? Боярин сердито лгал:
– Отдам.
– Ещё повтори: отдашь?
– Тьфу, леший! Сказал я тебе - отдам. Уж лучше тебе, чем Иванке…
– Смотри же!
Оскалив белые волчьи
– Дай выпить. Потом пойду к Пересвете, скажу ей про эти славные вести…
Кучка, морщась, перебивал:
– И дочь и боярыня нездоровы. Я сам ей про то скажу!
– и лил в подставленный кубок пенную медовуху…
Глава XXII. ПУТЬ В ЗАТОЧЕНИЕ
Кому Белоозеро, а мне чернее смолы.
Все эти дни в усадьбе боярина было хмуро: после отъезда князя с Андреем Анастасия слегла и таяла, будто воск.
На мужа, когда он входил к ней в опочивальню, она глядела большими, внимательными глазами - без тени страха, но и без злобы, как смотрит в лицо тюремщика узник, привыкший к неволе и погрузившийся лишь в себя.
Напрасно боярин пытался то лаской, то гневом склонить её к покаянью. Молил простить и его, седого. Она упорно молчала. А иногда вдруг тихо, едва подавляя слёзы, просила его:
– Уйди.
Одна Пересвета была спокойна: храня заветную грамотку Даниила, она терпеливо ждала тот час, когда из похода вернётся книжник, придёт к отцу, - и вместе с премилым Данилой поедет счастливая Пересвета в Суздаль венчаться в княжеской церкви…
– Счастливая ты, - говорила ей мачеха тихо.
– А мне вот легче в московский омут…
Девушка горячо обнимала Анастасию и целовала ей руки.
– Ох, полно, матушка… не тужи!
И тут же, не в силах сдержать свою радость, одновременно гневно и весело говорила:
– Уж я за старого не пойду! Мне лада - милее жизни!
Она доставала грамотку и садилась к мачехе на кровать:
– Гляди, как он написал мне «Слово» своё предивно! Водя под буквами пальцем, она читала:
– Моё пресветлое солнце! Мой радостный цвет весенний! Подобно орлу, парю я мыслью за облаком И над лесом. Весь мир той мыслью объемлю. Но, как орёл ко гнезду, К тебе всегда возвращаюсь: Все помыслы - о тебе! Гусли ладят перстами, А дуб укрепляется корнем. Так сердце моё Тобою ладится к песне, А радость Крепнет в мыслях о милой ладе… Молю: не отвергни меня, Но прими с любовью. Ибо легче мне в дом свой ввести волчицу Чем деву иную, Кроме тебя, Пересвета!..Краснея от счастья и тайного, непонятного ей стыда, Девушка приникала к мачехе и просила:
–
Ты только не смейся над ним, молю! А с ним и меня не кори напрасно: в сем «Слове» - и любовь!С невольной, доброй улыбкой Анастасия гладила голову Пересветы:
– Юна ты, безвинна!
И с нежной шутливостью, тайно вздохнув, добавляла:
– Небось он писал это целый год! Начал в Царьграде - в Суздали кончил… Да и не сам: чернеца нанимал за плату…
– Ой, нет!
– Пересвета решительно поднималась: - Он сам чернеца учёней!
– И с нежностью подносила «Слово» к глазам:
– Грамотка тонкая, будто шёлк. Письменами, как бисером, вышита для меня…
Она опять приникала к Анастасии, укутанной тёпой тканью и меховым одеялом, и та, тихо гладя девичьи плечи, с горечью говорила, думая о себе, обманутой Кучкой:
– Однако уехал книжник с Иванкой-княжичем в битву, а твой отец возьмёт да выдаст за Ростислава, как мой меня выдал…
– Не дамся!
Девушка гневно взмахивала рукой:
– Мне ждать осталось недолго! Весной Данила вернётся. Я тут его встречу…
– Весну ещё ждать. А княжич не зря к боярину ездит: он речь о тебе ведёт…
– Чай, случай поможет - вырвусь! Не выйдет добром - сбегу…
Анастасия приподнималась на локте:
– Сбежишь?
– Сбегу! Навстречу Даниле кинусь. Не то - в огонь!
– Ох, смелая ты… Вот я - не сумела.
– А я сумею: мне княжич не мил, как бес! Пересвета гневно грозила маленьким кулачком туда, где за дверью опочивальни, сердя боярина диким нравом, Ростислав расплёскивал медовуху, хватал со стола еду и настойчиво спрашивал: «Ну, отдашь?»
Девушка прятала «Слово» книжника на груди, умолкала. Горячие мысли её бежали туда, где в Окско-Донском «углу» сражался её Данила.
Она была счастлива и смела. И не знала, что в том далёком «углу» уже приоткрыла страшные очи большая её беда…
Вначале эта беда подняла свои очи еле заметно, как в полусне. Потом широко открыла отяжелевшие веки, привстала и зло толкнула Данилу.
Данила в душе качнулся и побледнел.
А беда уже вырвалась плачем старого Святослава Новгород-Северского и понеслась гонцом на восток - на Суздаль.
В конце февраля эта беда ночевала в московском посёлке. Утром расстроенный Ростислав сказал об этой беде боярину Кучке, а после и Пересвете. Но Пересвета ещё не знала, что это и есть большая её беда. Девушка просто подумала огорчённо: «Эко горе - умер Иванка! Невесело нынче князю: то Константин, то нынче Иванка!» - и мысли её опять перешли к Даниле, а руки - к его письму.
Беда же, рождённая смертью Иванки, росла и росла. Она заставила в Суздале плакать княгиню Елену и вызвала бешеный гнев у князя. Она повелела послать назад, из Суздаля к Дону, младших детей Долгорукого, братьев Бориса и Глеба, которых Юрий послал к Святославу с горьким словом привета, с лекарем и монахом.
Княжичи-братья, как и гонец, ночевали в московском посёлке, скача на Дон, где умер Иванка. И вновь Пересвета не догадалась, что это - движенье её беды. Она лишь подумала в эту ночь: «Послать бы с Борисом да Глебом весть от меня Даниле!» - и сладко заснула, радуясь дню, который придёт к ней после спокойной ночи.
Данила же понял сразу, что смерть Иванки - не только горе для князя, но и его, Данилы, беда, и беда его Пересветы. Словно предатель, эта беда ударила книжника сзади, когда он совсем не думал о ней и о гневе князя. Напротив: он бился с врагами смело, помог Святославу прогнать черниговцев к югу, а стойких смолян - на север.