Южный Крест

Церковь была заполнена народом, многие кивали друг другу. Служба шла, и пел хор. Иконы поблескивали в полутьме, сияя золотыми пятнами в мерцании свечей. Лампадки, волны ладана, слова и снова мерные волны древнего запаха. Внешний гул затих, пропал, отодвинулся вдаль: начала совершаться другая жизнь. В другом ритме, на другом языке. В своем собственном представлении. Загадочные слова сплетали особую, невиданную ткань прошедшего, древнего, несуществующего мира, но вошедшего тонкими нитями в мир наш и пропитавшего самые отдаленные точки нашего сознания. И этот несуществующий мир начал мало-помалу воскресать, по капле восстанавливаться из небытия прямо здесь и сейчас в дрожащем воздухе. Странное и неповторимое чувство! Магическое, волшебное возрождение ушедших веков с их философией, устоями и представлениями, с тем, что они понимали как добро и как распад. С пра-языком - удивительными, неугасающими звуками пращуров, вдруг наполняющими наши головы, - полные таинственной и глубокой красоты. Звуки, пропитавшие мелкие поступки и крупные деяния всех живших до нас, всевластно вбирая души в поток общей жизни. Торжественно, неизменно, нетленно прошедшие сквозь столетия, нанизывая их на единый стержень связующего все смысла. Смысла речи, памяти, духа нации.

Стоявшая внизу группка людей, вероятно не знавшая до конца ни одной молитвы, вслушивалась в слова древних распевов, не удивлялась им, как неслыханной ранее музыке, но ощущала, как родные, исконно знакомые звуки, связавшие их память и все другие памяти бывшие раньше. С дрожью входишь ты в этот воскресающий мир, трепеща, слушаешь его, глубоко разворачивающего тебя к прошлому, и ты видишь свою жизнь необходимым звеном в этом сгустившемся потоке памяти, заполненным до краев проторенной глубиной поколений. Это твоя жизнь, твой род. Это то, что сотворило тебя. И ты стоишь перед этим воплощенным прошлым, не понимая очень старых слов, но ощущая их прожитую мощь и незаменимость. Это твое прошлое, и другого не будет никогда. Хотя ты будешь отрицать все и вся, не разводя черное и белое, давнюю память и недавнюю, кратковременную память: события столетий, напитавшие тебя добром и события последнего столетия, напитавшие тебя ненавистью. Ты только слабая былинка в этом густом бору. Тебе понятней то, что лежит ближе к тебе и связано с твоей жизнью. И ты смотришь себе под ноги.

В своей решимости спрятаться от себя самого тебе не поможет бегство, переплывание океанов и перелеты на другой конец Земли, тебе не помогут старания забыть, а также попытки врасти в чужую жизнь. Ты будешь тратить годы и годы, убеждая себя и других, приводя аргументы и доводы, меняющиеся в зависимости от обстоятельств. Сегодня ты сумеешь написать четыреста страниц в защиту, а завтра четыреста страниц в опровержение той же самой идеи - ты сам поверишь в то, чему ты хочешь верить! Но однажды ты услышишь службу в простой церкви или, может быть, в неожиданный и неподходящий момент тебе сведет горло, и ты скажешь устами блудного сына: "...моя родина".

Хор пел. Из голосов выделялся глубокий мужской голос. Он не был очень сильным и не был очень красивым, но певший человек кажется забыл все на свете. Он был не здесь, он не старался для других. Благодарением и сильным светом был наполнен его голос. Стоящие внизу притихли, кто смущенно, кто с любопытством и даже с изумлением, кто в глубокой задумчивости, нечаянно, но сильно тронутый искренностью немолодого человека.

Света смотрела перед собой очень серьезно, не в силах оторваться от непонятных, могучих звуков. Она затосковала, сердце ее заныло, она обрадовалась и встревожилась одновременно, внезапно захотев домой, в Россию. И, вдруг, без перехода, увидела перед собой лицо Вадима и услышала его невозможные слова на веранде. Сердце ее снова забилось, как тогда, но не сухо и быстро, а, наоборот, глубоко и властно. Жар и краска ударили ей в лицо, и чуть не в слезах, мученически, повернула она голову и обвела глазами окружающих людей.

На ее счастье, в эту секунду стоявшая рядом Ирка восхищенно шепнула приятелям:

– Как поет! Это Тропишин. Он поет почти двадцать пять лет каждое воскресенье! А ведь это тот самый "шпион", о котором я рассказывала, помните?

Света отошла в сторону и обвела глазами храм. Голос пел, и соединенные глубоким сокровенным чувством в храме стояли люди, страшась разрушить этот мир.

Но не в их силах было бы разрушить его.

Глава 11

Немало времени прошло с жарких новогодних празднований. Нарождались и в истоме умирали, ослепленные огнедышащими страстями закатов, синеглазые дни. Трепеща сладким духом и теплом, одурью захмелевших пышнотелых цветов, их осыпающимися лепестками, пронзенные вскриками незнакомых птиц, валились они все дальше и дальше за границу мира - туда, где кончалась и Австралия, и Последняя Снежная Земля - туда, откуда не было никакого исхода. Письма приходили все реже, все чаще пропадали где-то в необъятном пространстве между точками назначения "А" и "Б".

Вадим писал статьи, тосковал, пил. Он почти никого не видал, никому не звонил. Знакомясь с кем-то по случаю и встретившись раз, он видел, что общение это не интересно и приносит разочарование: в темах, страстно занимавших приезжих, - деньги, покупка дома, работа, опять деньги, Вадим не годился, чтобы составить приятную беседу.

Шустер старался неотлучно находиться при Свете, но большую часть его дня занимала служба, и когда он днем пытался застать ее дома, телефон традиционно молчал. Известно, что она появлялась в разных заведениях города и часто в новых компаниях, всегда в сопровождении мужчин, тащившихся за ней следом, но последнее время чаще одна.

Месяцем позже Шустер метался по городу, разыскивая ее: она сбежала, не оставив записки. Чувство попранной справедливости, бесчестности жизни и неблагодарности женщин больно ранили его сердце. Но была и еще одна пренеприятная черточка: именно обстоятельство, что Света перестала брать его подарки, совершенно подкосило Шустера. Могло это означать только, что она вышла из-под его контроля и непокорна больше власти тех могучих рычагов, что служили Шустеру верой и правдой, направляя людишек в нужном ему, Шустеру, направлении. Это было болезненное открытие. Сначала отвергнутый любовник даже приуныл, но затем, всполошившись, кинулся к Илье добиваться правды. Каково же было его изумление и растерянность, когда выяснилось, что Света там и не появлялась. Сомнений быть не могло: что-то изменилось кардинально.

Илья был подавлен, на работе у него началась какая-то чертовщина. Камешки, брошенные вовремя умелой рукой Шустера, подняли невеликие, но неостановимые волны в сознании начальника отдела. Шеф, отношения с которым у Ильи относительно устоялись уже к концу первого года, стал необычайно внимателен ко всему, что говорил Илья, но как-то настороженно, слишком сдержанно, и сам больше не начинал бесед. Несколько раз Илья ненароком ловил на себе долгие и до чрезвычайности странные взгляды и поневоле начал нервничать, не понимая происходящего. К его великому смущению дело не ограничилось разрушением добрых отношений.

Тема, которую он предполагал разрабатывать с шефом и, заручась его именем и поддержкой, позднее протолкнуть в хорошие журналы, была шефом отклонена. А, точнее, он устранился вовсе от совместной работы, ссылаясь на занятость, и вместе с тем стал проводить много времени с другими сотрудниками. Надежда попасть на хорошую конференцию таяла на глазах. Ветер переменился.

Совсем уже недавно, около месяца назад, Илья заставил себя пойти к шефу. До окончания контракта оставались считанные месяцы, и если раньше шеф собирался продлевать срок правдами и даже неправдами, то теперь вся конструкция медленно и неотвратимо сыпалась на глазах - пугающе и непонятно. Илья ломал голову, но все было безуспешно: ни одна мало-мальски осмысленная идея не объясняла этого развала.

С шефом в кабинете сидел сотрудник, долго метивший на постоянное место, и наконец получивший его пол-года назад. Они сосредоточенно что-то обсуждали и, судя по выражению их лиц, не имеющее отношения к науке. Самое отвратительное, что увидев Илью, они оба не только стремительно замолчали, но заметно смутились, причем шеф, не сдержавшись, дернулся и подхихикнул. Илья вышел и с вытаращенными глазами долго сидел у себя, уставившись в противоположную стенку. В эту ночь он не сомкнул глаз. Жизнь дала трещину.

Если бы в это ужасное время у Ильи хватило сил на наблюдательность, он с не меньшем изумлением поймал бы на себе глубокие и загадочные взгляды Шустера, мерцающие затаенными переливами трудно определяемых чувств. Шустер нe оставлял его, благо работали они в одном отделе, крутился неподалеку, отслеживая все этапы крушения соперника, страшась пропустить что-нибудь важное. Несколько раз острая жалость охватывала его, ведь его нельзя было назвать злым человеком, но единожды запустив карающую машину, он был не в силах остановить ее, даже если б и захотел.