За голубым сибирским морем

К вечеру он, наконец, связался со всеми. Зав. отделом писем проверяет жалобы в Боркинском райисполкоме. Везюлин передал информацию о строительстве скотных дворов в колхозе имени Кирова. Обещал завтра выехать.

Но редактор уже занят был другим.

Он развернул только что полученную из областного отдела сельского хозяйства сводку и начал водить по ней карандашом, вслух размышляя:

— Так, так, этот на первом месте, хорошо. Этот на втором, третьем… Ага, вот Шеловугинский район. У-у, как отстает! Уж больно задиристый там секретарь. Выступал, критиковал газету — тоже что-то понимает в нашем деле…

Нажал кнопку.

— Позовите Грибанова.

Сказал и подумал: «Сразу двух зайцев убью. Отстающий район разгромлю и докажу, что острых и принципиальных журналистов люблю и уважаю».

Пришел Грибанов.

— Здравствуйте, Иван Степанович!

— Приветствую вас, садитесь. Важное дело есть. Шеловугинский район сорвал хлебозаготовки. Сами понимаете, что это значит. Езжайте, разберитесь, чем там руководители занимаются.

— Так это же… Сельхозотдел у нас есть.

— Наш сельхозотдел… Зашился он. Да и… скажу вам откровенно: материал должен быть боевым, наступательным. Вы сумеете, вас-то уж критике не учить! Пусть все знают, что мы с вами здесь не бочки катаем.

Павел сначала удивился, но тут же догадался: «Наверное, протерли с песочком, подействовало. Богунцов — это тебе не Щавелев».

— Я бы не против, Иван Степанович, но у меня жена…

— А что? У нас у всех жены.

— Родить должна.

— Ну, товарищ Грибанов, в нашей стране ежедневно рождаются тысячи, а дела от этого не страдают и не должны страдать, — уговаривал, а сам думал: «Ничего, поедешь, как миленький, будешь помнить».

— Но ведь она одна остается.

— А что, ваша жена — в далеком таежном хуторе?

— Но…

— Товарищ Грибанов! Роддом — рядом, на квартире телефон, соседи, ваши товарищи, коллективы редакции, радиовещания, смотрите семья-то какая! А вы говорите — жена одна, это смешно.

— Вам, может быть, и смешно, а мне — не очень.

— И потом, уважаемый, когда вы уходили э… э… редактировать брошюру, то, наверное, не очень беспокоились о жене.

— То совсем другое дело.

— Как это другое? Туда можно, а за материалами для газеты нельзя? Холодно, далеко, трудно, пусть едут другие, а я побуду дома, в тепле. Так, что ли?

Редактор замолчал. Закурил, долго широкими взмахами руки гасил давно потухшую спичку, а сам все поглядывал на Павла. Встал:

— Вопрос ясен, — сказал редактор. — Садитесь на поезд и до Светенска. Там переправа, говорят, еще работает, река не стала. А дальше — на машине до Шеловугино. Дело совершенно неотложное. Критику в газете надо развивать. Вы же на партийном собрании были? Вон мне как надавали. И правильно, справедливо. Но что я один. Вот давайте вместе выполнять решение собрания.

Редактор вырвал из своего блокнота листок, торопливо набросал несколько слое, расписался, подал Павлу:

— Вот вам приказ. Получите в бухгалтерии командировочные и — в дорогу. Поймите, Павел Борисович, что для нас с вами дело — прежде всего.

И уже вдогонку Павлу добавил:

— Передайте жене, что «Победа» — к ее услугам, если что — пусть сообщит.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ КРУШЕНИЕ НАДЕЖД

1

Вечером посыльный сельсовета принес Ружене телефонограмму — ее вызывали в издательство. Такая радостная весть! Да, она завтра же поедет в областной центр, прочитает странички своей брошюры, подпишет и — в печать. А главное… там Павел!

Она в этот же вечер постирала свои блузки, платки, достала из шкафа и почистила пальто, зимнюю шапочку: в Озерки заглянул уже октябрь. Потом Ружена взяла с тумбочки деревянную резную шкатулку — подарок молодых колхозниц в день ее рождения, — разыскала два письма Павла. Он их прислал еще летом, вскоре после приезда в село. Правда, в них нет и намека на любовь, речь идет все о библиотеке, читателях да о беседах с колхозниками. Но все-таки… это — его письма, каждая буква выведена его рукой. Перечитала их, поцеловала и положила обратно.

Ну вот, осталось только скоротать ночь, и — станция, вагон, город!

Уже накинув на себя ночную сорочку, Ружена подошла к зеркалу, что стояло в углу комнаты на тумбочке, посмотрела на себя — не хуже ли стала? Нет! Вроде все такая же, только вот… глаза почему-то ввалились.

На тумбочке, перед зеркалом, стояло семь белоснежных слонов — подарок матери. Они вытянулись цепочкой, казалось, готовы были сейчас тронуться в путь. Последним в цепочке был совсем малюсенький слоник-ребеночек. Ружена взяла его, повертела в руке, снова поставила на место и прыгнула в постель.

Укрылась с головой и, согревая себя дыханием, думала о своей маленькой книге — она ведь скоро увидит свет! — о встрече с Павлом, которая и радовала и пугала.

…И вот она уже собралась. Надела шапочку, подбежала к зеркалу, а тут маленький слоник. Взяла его, прижала к щеке, но он вдруг превратился в птенца, зашевелился. Она удивилась и обрадовалась. А воздуха не хватает, жарко.

Вот птенчик уже стал орлом, только глаза… Печально посмотрел на нее и взмахнул крыльями. Поднимается тяжело, нехотя. Потянулась за ним, а он выше, выше. Побежала в гору, на ту сопку… А орел все выше, выше и скрылся в синеве.

Дышать тяжело.

Отбросила одеяло, отдышалась. Лицо потное. Накрылась одной простыней. Но заснуть уже не смогла. Она думала об улетевшей птице.

2

Трюмо было высокое: от пола до потолка. Такие бывают, наверное, только в гостиницах. Ружена стояла перед ним. Ее руки медленно, но уверенно плели косы, а глаза неотрывно смотрели в зеркало.

Она глядела на себя и сожалела, что под глазами уже залегли тени, а две черточки над переносицей еще больше углубились. И взгляд стал какой-то серьезный, чересчур взрослый. Особенно если вот брови сдвинуть.

Да, родная, время бежит. Позади и школа и институт. Уже двадцать семь лет! А потом — тридцать! Даже страшно: одинокая. Что же я хуже всех?

Скажу, все скажу. Он умный, поймет. А если уж… Тогда…

Пусть я не буду его женой, но я буду матерью его ребенка. Это тоже счастье. В ребенке я буду видеть тебя, Павлуша. Всю жизнь буду видеть!

Грибанов в это время подходил к подъезду гостиницы. Шел быстро, дышал крупно, встревоженно.

О приезде Ружены он узнал еще вчера вечером, но никак не мог вырваться. И дел было много, и с собой бороться пришлось. Потом все же не вытерпел.