За городской стеной

— Нет, — незамедлительно ответил он. — И мне, в общем-то, на это наплевать. От таких упражнений здоровый молодой человек способен свихнуться. Все тот же спор: «Сколько ангелов может уместиться на острие иглы?» — перенесенный в современные условия. Конечно, тут есть о чем поспорить, вполне допускаю: может, это даже интересно — для нескольких евнухов и членов какого-нибудь мозгового треста, но только не для вашего покорного слуги. Ешьте! Лучший способ доказать неприятие ирреального.

— Я восхищаюсь Ричардом.

— Вот как! Восхищаетесь! Это проще всего. Я же остаюсь при своем мнении — он попусту теряет время. И упускает возможности — господи, да при такой-то жене! Я бы с вас ни на секунду глаз не спускал. Уверяю! Послушайте, тут организовался небольшой коллектив, именующий себя «Клубом зеленой гостиной». У них там идет инсценировка «Эдвина Друда» — так, кажется. Какой-то гений дописал конец. Мне нужно быть там, потому что один из этих ребят, по слухам, представляет хороший материал. Все это я веду к тому, чтобы спросить: а не пойдете ли и вы со мной?

— Я бы с удовольствием… но сегодня вечером я еду в Кроссбридж.

— Останьтесь до завтрашнего утра. Я уверен, Ричард поймет подобный зов культуры.

— Дался он вам. Почему он так вас беспокоит?

— Может, — Дэвид перегнулся через стол и сказал драматическим шепотом: — может, потому, что в душе я — Сами Знаете Кто.

— Может, и так. Возможно, отсюда и Фиона. Кстати, какая ее постигла участь?

— Общая… отправлена на покой. Сдана в архив. Все они мне через неделю-другую осточертевают. Спасибо еще, что мы живем в перенаселенной стране. По моим последним подсчетам, у меня еще есть в запасе двадцать четыре с половиной миллиона. Так пойдете?

— Не могу, Дэвид.

— Ну, пожалуйста! Послушайте, обычно я не пристаю к женщинам, не упрашиваю их. Но вы единственная, кто не нагоняет на меня смертной скуки. Один только вечер — уделите мне вечер, мадам, утешьте бедного старичка. — Он театральным жестом сжал ее пальцы, но когда Дженис, рассмеявшись, попробовала отнять руку, он не отпустил.

— Перестаньте дурить, Дэвид.

— «Дурите», как вы изволили выразиться, вы, а не я. Вы не имеете права встречаться со мной так часто и нырять в кусты каждый раз, когда я приглашаю вас пойти куда-нибудь, где мы можем часок-другой побыть вдвоем.

— Почему бы и нет?

— Потому, моя дорогая, что так ведут себя женщины, желающие кого-то «завлечь», — а я о вас лучшего мнения.

— Бросьте, Дэвид! Со мной это не пройдет. Если не хотите кормить меня ленчем, не надо. Но, принимая ваши приглашения, я вовсе не становлюсь вашей должницей. Ведь это несколько «старомодный» взгляд на вещи, вам не кажется? Ага! Я так и знала, что вы поморщитесь. Самое тяжкое преступление, в каком я могла вас обвинить.

— Успокойтесь-ка на минуточку. Да, я хочу быть с вами. Что в этом такого страшного? Может быть, нежное пожатие ручек через стол вас удовлетворяет…

— Это ваша рука все время тянется через стол. Мои, как вы могли заметить, рвутся обратно к вилке и ножу. Благодарю вас.

— О боже! Ну хорошо, давайте говорить серьезно. Почему я не могу сказать: «Послушай, дорогая, давай переспим сегодня». Почему я не могу сказать этого по чести, по совести? А? То есть мне этого хотелось бы. Льщу себя надеждой, что и вы получили бы от этого кое-какое удовольствие. Это естественно, так поступают все, весело, приятно, — так зачем же вся эта комедия с увертками и средневековой стратегией? Это же так утомительно! — Он подался вперед и лег грудью на стол.

— Не паясничайте!

— Да, я паяц, но под белилами-то у меня слезы, и, когда на рассвете я сорву с себя маску, портрет Дориана Грея взглянет на меня и скажет: «Это ты убил малиновку!»

— Мне пора домой.

— Зачем?

— Сказать? Да? Штудировать «нравственные устремления героев Джордж Элиот».

— И ради этого она покидает меня! Будьте добры, счет! Действительным стремлением Джордж Элиот, насколько я могу судить, было стать богом. Вы это проходили? Счет! Спасибо! Сейчас он вернется. Пальто наденете?

Они прошли по застланному толстым ковром полу, лавируя между гладкими дубовыми столиками, стараясь не зацепиться за нацеленные в бревенчатый потолок шпили роскошных стульев в готическом стиле; Дэвид шел, отвечая кивками на быстрые взгляды, улыбаясь несшемуся вслед пояснительному шепоту; и вот уже они очутились на медленно сереющей улице и затерялись в потоке людей, кочующих из магазина в магазин.

Он проводил взглядом удаляющуюся Дженис, и глаза его сузились, прогнав игривый оттенок, сверкавший в них во время ленча. Ни для кого другого он не покинул бы в самый разгар рабочего дня телевизионную студию, находившуюся на окраине, и не приехал бы в центр, а она поела и умчалась, будто заходила в ресторан перекусить со случайно встреченным знакомым.

Он поехал обратно, внимательно ведя машину, неизменно внимательно. Старая как мир формула сработала в его случае, как и в миллионах случаев до него. Чем равнодушнее держалась с ним Дженис, тем сильнее ему хотелось покорить ее. Кроме того, говорил он себе, ему хотелось добиться от нее этого в любом случае. Он весьма гордился своим успехом у женщин и обычно в этом себе не отказывал, однако, чем больше он думал о Дженис, тем меньше тянуло его к другим женщинам. Он и в Кроссбридж-то приезжал ради нее, а вовсе не из-за ее окаянного супруга; избрав такую жизнь, Ричард словно оплевывал жизнь, которую вел он, Дэвид, и это казалось ему невыносимым. Но Дженис держалась холодно и неприступно; обычно от таких неприступных он быстро отступался, считая, что игра не стоит свеч, но ему чудился огонек, теплящийся в ней, идущий вразрез с этой холодностью, — сумей он подкараулить его и раздуть, огонек мог вспыхнуть таким пламенем, какого он еще не знал. Как это сделать — задача, над которой стоило поломать голову…

Дженис прекрасно понимала, куда клонит Дэвид, и в душе забавлялась. Она могла пококетничать с Дэвидом, позавтракать с ним в ресторане и потом исчезнуть, не испытывая никаких угрызений совести, так как считала, что к женщинам он относится несерьезно и цинично. Временами, правда, в нем проскальзывала какая-то озадаченность и прямодушие, и тогда он начинал нравиться ей и вызывал у нее сочувствие, но это бывало редко, и сочувствовала она ему, но никак не его намерениям.

Сидя в автобусе, катившем по ухабистой дороге в деревню, она старалась настроить себя на соответствующий лад. Вначале, приезжая домой на субботу и воскресенье, она пробовала садиться за учебники, как будто перемена места не имела никакого значения, но постепенно это стало требовать от нее такого напряжения, что она предпочла бросить свою затею. Если ей подворачивалась дома приятная работа, она ею занималась; если же такой работы не оказывалось, это ее не слишком огорчало. В настоящий момент ее тревожило нечто иное — противозачаточная спиралька, которую ей недавно вставили, вызвала кровотечение и боли в низу живота, и от тряски и духоты в автобусе ей стало нехорошо. Чтобы не приезжать домой совсем уж измученной, она вылезла на одну остановку раньше и прошла пешком остающиеся полмили.

Стоял свежий мартовский день, пасмурный, но не грозивший дождем, поскольку пронзительный ветер дул с северо-востока. Багаж ее был невелик — небольшой чемоданчик, но и он скоро оттянул ей руку и при каждом шаге бил по ноге. Она шла медленно и размеренно, и, хотя ветер, забираясь под пальто, подгонял ее, она предпочитала мерзнуть, предпочитала вытирать навертывающиеся на глаза слезы, чем ускорить шаг я побыстрее укрыться от него. Последнее время, несмотря на твердое решение вести себя так, чтобы Ричарду не в чем было упрекнуть ее, она каждый раз с такой неохотой ехала домой, что это благое намерение легко могло сорваться.