За Камнем Жизни

В общем, Тимурчика они родителям насовсем привезли. Уехали в Африку, в какую-то глушь тмутараканью, в родное племя зятя. Деньги они на Тимурчика исправно высылали раз в два месяца. Хорошие деньги. Муж Мариночкин из семьи непростой. Сын вождя племени, владелец чего-то там. У Мариночки серёжки золотые с драгоценными камушками, колечки на пальчиках тоже с камушками. А от родительских денег, пока училась, не отказывалась, но и не тратила. Им же все привезла для Тимурчика.

Тимурчик на отца один в один, словно под копирку деланый. Глазищи большущие, ресницы девчонкам на зависть, кожа только чуть светлей, чем у отца, словно молоком разбавлена. Мариночка-то светленькая, в отца уродилась. Волосы, что овсяная солома, золотистые и волнистые, лопатки прикрывают.

Вот и у Тимурчика волосы чёрные, из кольца в кольцо завиваются. Бабушка с дедушкой его на лысо машинкой стригли до школы. Потом Лукерья сама приспособилась его стричь, чтобы и не лысый, но и не длинные были.

В школе Теймира Тимуром звали, а ещё Пушкиным. Потом, когда в средних классах по истории про Темир-Хана узнали, у Тимура появилась прозвище Хан. Так ведь не только ребятня, взрослые имя прозвищем заменили. Так на пятнадцатом году стал Тимурчик Ханом.

Учился Тимур легко. В отличниках не ходил, но из хорошистов не выбивался. Дома любую работу выполнял, даже готовить научился. После школы собирался в институт поступать, на истфак. А раз жить в общежитии придётся, так впроголодь сидеть не будет – и суп любой сварит, и картошки с мясом потушит. Даже плов сможет приготовить. В общем, не внук, а золото.

Летом, после восьмого класса, не стало у Матвеевых внука. Ребята на тополе, что на берегу речки рос, искривившись над водой, верёвку прикрепили с перекладинкой и, раскачавшись, прыгали в воду. Даже в воздухе развернуться успевали и вниз головой ныряли. Да и не они это придумали. С этого тополя и их отцы в своё время ныряли. И откуда там взялся железный зуб от бороны, одному Богу известно. Но как Тимурчик нырнул, так там и остался.

Ох и погоревали дед с бабушкой, но сколь ни горюй, а внука не вернёшь. Отписали родителям о трагической гибели их сына, но ответа не получили, а деньги больше не приходили. Значит известие до них дошло. Через год приехала Мариночка и привезла Егорушку. В шесть лет он выглядел как трёхлетний. Маленький, слабенький, тоненький, что тростиночка. Но у-умни-и-чка-а-а. Взгляд печальный, обречённый. Всё про себя понимал. Мариночка, оказалось, разошлась со своим африканцем и уже живёт в Австралии. Муж у неё фермер, овец разводит. Из русских переселенцев. Тоже, как и она, блондин. Дедам она в телефоне его показала и трёхлетнюю дочку Софьюшку, Сонечку. Она на Егорушку сильно похожа – оба беленькие, синеглазые, а реснички и бровки тёмненькие.

У Егорушки болезнь какая-то неизлечимая. Врачи определить не могли. Мариночка сказала, что ему жить осталось не более двух лет. Странно. Болезнь определить не могут, а срок жизни могут. Две недели погостила и уехала. И о себе больше ни одной весточки не прислала. А Егорушка остался. Его областные врачи поддерживали, курсом витамины и ещё какие-то лекарства прокалывали раз в полгода. Он в больнице по три недели лежал. Прожил он два с половиной года. Говорун был неумолчный. Всё-то ему было интересно. А это что? А это зачем? А почему? Читать научился. Лукерья ему из библиотеки детские энциклопедии приносила. И математикой с ним занималась. Арифметикой и немного основ геометрии. Так что он о геометрических фигурах, как плоских, так и объёмных, представление имел и площади с объёмами высчитывал.

Уходил он в бреду, разговаривая не с родителями и не с дедушкой с бабушкой, а с Тимуром. Но, ведь, они не знакомы. Егорушка-то о нём знал, а Тимур и не ведал даже. Матвеевы, когда Тимура хоронили, оградку поставили большую, с расчётом на себя. Думали, будут в рядок лежать. Но, пришлось рядом с Тимуром Егорушку положить. И снова горевали Лукерья с Силантием. Видно доля их такая – внуков хоронить. И сообщить о смерти Егорушки Мариночке не могли – адреса-то она не оставила. А ещё через пять лет Силантий Григорьевич преставился. Инфаркт с ним приключился. И в оградке Лукерье места не осталось.

Но то, что она тоже умерла, догадалась. А иначе, как она тут оказалась с умершими внуками?

«Что я помню из последнего дня? – задалась Лукерья вопросом. – День шёл, как всегда: скучно и нудно. С утра подскочило давление. Явление обычное и привычное. Смерила. Сто восемьдесят на девяносто. Бывает и больше. Проглотила таблетку. Позавтракала. Включила телевизор с очередным детективным сериалом. Новости смотреть не люблю, потому что ничего нового не рассказывают, всё одно и тоже: богатые плачут, расставаясь с конфискованным имуществом и мешками с деньгами, бедные кроют президента матами. Я считаю, что это всё постановки.

Потом сходила в магазин за хлебом. Потом выгнала соседских кур из огорода. И где только пролезают? Через сетку, что ли, летают? А потом… что было потом? Потом закружилась голова. Смерила давление. Ого! Как у космонавта! Эталонно-нормальное. Прилегла…

И, вот, я здесь…».

Лукерья раздвинула шторки и оказалась во второй половине дома, точнее в первой. Большая печь делила визуально нутро дома на три части: прихожая, кухня, она же столовая, и спальня, занимающая половину дома. Ну, как дом? Изба круглая, в смысле, что в основе квадрат. Перегородок нет, потому что не нужны. Домик, вообще-то маленький – шесть на шесть метров внутри. У Лукерьи стайка рубленая была, внутри семь на семь метров.

Русская печь, глинобитная, с лежанкой со стороны спальни, стоит по центру дома. Из печи одуряющий аромат тушёного мяса с травками исходит. Печь можно обойти и снова в спальню попасть. Лукерья-то вышла в «прихожую». На полу половичок полосатый самотканый из толстых шерстяных ниток. Напротив – дверь на улицу. На стене из сучков вешалка для одежды. На ней одинокая кожаная куртка небольшого размера. Видимо, Тимура. Под одеждой две пары сапог на взрослых стоят и маленькие сапожки. Прошла в кухню. Окно напротив входа. Стол обеденный не большой, на четыре человека. У окна за столом Егорушка сидит. Беленький, бледненький, худенький. Голубыми глазками на Лукерью пристально посмотрел и, смущённо, опустил.

На нём рубашечка льняная, сшита простенько, как раньше шили, впереди с завязками. За столом не видно, что там на нём ниже надето. На столе ложки деревянные лежат и солонка, тоже деревянная, стоит.

Тимур из печи большую сковороду с крышкой сковородником на длинной деревянной ручке вынул, на стол на досточку поставил. Крышку прихваткой снял. На сковороде куски зайчатины с травой какой-то и крупой потушены. Запах вкусный.

Тимур на Лукерью взглянул, нахмурился, но промолчал. На нём, как и на Егорушке, рубашка льняная, на две пуговицы, как у её кофты, застёгивается, но не застёгнута. Рубашка на выпуск, подпоясана кожаным ремнём. Штаны тёмно-серые, босой. На поясе в чехле нож. Может, охотничий.

– Хлеба нет, – сообщил Тимур, не глядя на бабушку. – Я не умею ставить квашню. Пробовал сделать лепёшки, но как у тебя, не получаются.

– Не переживай. Научишься ещё, – успокоила внука Лукерья. – Тут же у тебя с кашей приготовлено. А вкусно-то как! – похвалила, попробовав.

Ей хотелось обнять внуков со словами: «Родненькие мои!», но воздержалась, видя их сдержанность и чувство неловкости из-за её вида.

Егорушка снова взглянул на Лукерью и опять смутился.

– Егорушка, ты ешь, на меня не смотри. Я знаю, что я страшна, как баба Яга. Но это я, Лукерья Савельевна Матвеева. Ваша родная бабушка. И до того момента, как оказаться в этом доме, была такой, как вы помните, только немного состарилась. А здесь, куда мы попали, из меня решили сделать бабу Ягу. Но на лопате вас в печь сажать я не буду. Я вас люблю, и вы мне живые нужны. Ешь Егорушка. Тебе расти нужно, сил набираться.