За мной следят дым и песок

— А по субботам Муся имеет обыкновение мыть любимый фикус, — сообщила Беззаветная. — И когда землю трясли стихии, трепали войны и кризисы, и когда земля поднималась со скомканных равнин, то есть из разрух, и, отряхнувшись, оправившись, опять бурлила, добывала, возносила, гнобила, обчищала, браконьерствовала и покупала у неизвестных лиц документы, Муся ждала субботу — и влекла в ванную фикус и, напевая, безмятежно омывала губкой — мужицкие листы фаворита. Единственное, чего коснулось время, — Мусина песнь! Всегда — из вчерашнего радио.

Бесценная Б., стучит сердце покровителя. Будете смеяться, но мне по-прежнему не дается порядочность букв в вашем имени, скачущих, как фальшивый перл под наперсточниками, как кривое коленце с холма на холм… хорошо, что отныне моему языку ни к чему так реять.

Полагаю, вам будет лестно узнать, что едва мне сообщили о вашем прощальном выезде, я не хлопотал о застольной песне, но решил покатать в устах — вашу. Боюсь, вы не вполне смотрелись на примадонну — спесивы и умащены гаммой измышлений и грубых натур, вышедших к ночи — в трущобах и распродаже, к тому же еще растащились, хотя возможности, казалось, закрыты. Вам на голову навязали буколическое простодушие: трудно представить, чтобы вы доброй волей вырядились — в этот на редкость не ваш платок, он-то и подытожил полное вырождение. Впрочем, не стоит вменять вам эпатажный вид — напротив… Запоминая длиннейшую дорогу и ужаснувшись — бессчетным лотам пейзажа, решаешься уморить, умерить прогрессию, вязкость и методичность местности и найти — асимметричное, перевернутую карту — луну и месяц на плавнях, и кроны в траве или птиц на стропилах дня, что в бедном воображении означают — не себя, но симфонию — в списке, и бутыли на жердях салуна, и караулят не звезды небесные, но пригоршни человеков, и в экстазе обрушиваются на пищу. Но чье-то движение — пусть душевное — и выгибают тучу ввысь, и опять — обваливают… Или вас, чьи понятия опрокинуты с ног на голову… которую, упражняясь в мнемотехнике, я соединял — со стеной пыли при кедре ливанском и с зобатым вретищем безумия, и венчал координатами — градусом, слюдой секундой… но, признаюсь, упомянутый путепровод не запекся для меня на земле — скорее, проносился по слиткам вод и первоцветам, по ступицам, карнизам, по стеариновым шпилям и каскам света — и вы были секундой не широты и долготы, а лишь раздутым проселком.

Ваша способность быть не вовремя и не к месту — знаменита: вы и это представление заварили — близ некоего пикантного события. Когда момент заводит и щекочет, я всякий раз отвожу глаза от сторон, из коих мог бы явиться посол неучастия — и вырезать меня. Что мне стоило, услыхав меж приятных сборов — возмущение тишины, опознать ваш стиль — и, подпав под влиятельный, симулировать глухоту, но так неисправимо надеешься — на милые сюрпризы! А подмахивают — берлогу…

Подозреваю, обо мне бы не вспомнили, но за вами не оказалось приданого, чтобы снарядиться — без добровольцев, потому-то поднатужились и восстановили всех благороднейших, кому вы хотя б однажды выписали сцену из книги судеб и удостоверили: числится в завалах… в анналах, скопировали правительственную грамоту и впускающую сквозь брандмауэр ксиву — или умело отбили запрос. Сошел час расплаты! Шепну: наше большинство не зажглось — ни призывами блатаря второго паспорта, ни просьбами параллельных дарственных и накладных, припечатанных — вашей ручкой. Но я, не в силах свернуть неизменный простор груди и подозрение, что мое творческое начало недовостребовано… я явился, застав, между прочим, пред вашим походным сундуком… вашей влетевшей в трапецию каретой — сухоглазую троицу подруг по выпиливанию Слова — из распоясавшихся излишеств, перепроизводства, невоздержанности: навстречу пуристам, стилистам, а также тройку сверхдальних сородичей, больше похожих — на злостных должников. Зимний коренник — побит не то ядрами глупости, не то яблоками горы, и два запущенных пристяжных, не увившие вас венком, но себя — алчбами, сокрушались в одностороннем порядке, что не виделись с вами — сто лет, чем явно спихивали ссуды волхвов — на нас, и инструменты голосов их фальшивили, музы не наставили игроков — в игре, и знакомились ли вообще? — зато инструменты тел трещали от пороков. Похоже, и меж собой они не виделись — больше века, ибо изрыгали радостные приветствия, сколь кощунственные, столь и козлоязыкие, пускали друг в друга — зверя, шумно запрашивали успехи и тестировали ваш недужный антураж — будоражили в ощущениях. И когда б не коллеги по дублям, эрзацам, подделкам, кто вкрутили форвардам тихой охоты — ваш дормез, надежность его закупорки и прочую гладкость трассы, они, пожалуй, не вспомнили бы, зачем скопились. Кажется, века невстреч сии нестареющие тоже отсчитывали от обильных прощаний — не то с общей праматерью, не то с идолопоклонством.

Ссыпаясь же с паланкином на холке с курганов ступеней, рысаки не так умилялись вашим былым аппетитам, как некогда — нянюшка, даже тиснули рядом с вами неуместный стандарт — рояль и справлялись о телекинезе. Копиистки-дублетницы координировали и возражали: пусть вас не вышколила любезность и ваши выписки и отписки не присолила скорость, зато, не в бровь родне, вы не подносили жаждущим печатного слова — разительного, к тому же вы безупречно, искусно, естественно, неоспоримо расставляли каталожные карточки — и почти ни одна не сошлась с неподобающей буквой, и события случались — в срок, и к назначенной хронологии не подкопались, а в прикупе — всегда джек-пот! Мало кто так неподражаемо и жизнеутверждающе расставляет сейчас карточки.

Тут нагрянувший из улиц верхний житель, кто на вашем задержании лестниц не мог взмыть на свой потолок и охлаждался, вложил во все уши сразу: а по-моему, она просто пещера демонов, а сейчас развязала — очередное безвременье… На что сообщницы-картежницы консультировали сверху вниз, что, конечно, ваша квартира — перевалочный пункт выеденных кульков, обезглавленных коробок и клеенчатых бахил, заношенных вряд ли — по музеям, ибо дуют бромом, нашатырем, карболкой, формалином, хлороформом… шавка и та древлянка — на выброс… Провал, зевота дверных проемов, ведь ваш отъезд не пошатнет мир? — и вы пять лет не мыли окна, так что непрозрачные гонят преступную близорукость и не ведают, что прорицают: полис нашего преуспеяния или стройку века, бомбежку? А может — пьяццу Микеланджело? — зато отнюдь не со всеми вы были неуступчивы, а кое с кем улыбались — и отпускали не справки, так самобытные реплики… И хотя вы проели свое последнее путешествие, взяли бородинским с колбаской, и узловатым шарфиком и носочками без пяточки, а приличные люди не валят эти траты — на посторонних, но обшивают себя сами, ваш же каталог, то есть гардероб покеристки прилежно перелистали — и нацедили наряды бесчестья, и если скреплены повторными швами — так будто у вас не руки, а… но даже этими кривыми вы служили благородному делу — и всем на зависть расставляли карточки: начинания, трудотерапия, умножение покупного, наказание рублем, воскресник, гадкая случайность — вроде гонца от вас, скомкавшего мое пикантное кое-что… и по особым просьбам приподнимали пласт, занос, кору, дабы любопытствующие наелись… удовлетворились.

Затем на разминовение идущих в выси и нисходящих подсыпался призрак в облачениях ни мужских, ни грубошерстых, ни железных, ни снежных, но — полных грая и скипевшихся в обитателя соседнего промежутка или в ловца подаяний, в попрошайку, и имел глазки-копеечки и пластмассовую улыбку, а в рукавице — пук цветков тех же вещества и дороговизны и ковригу не вкуснее улыбки. Сердечный желал осыпать вас — своими негнущимися, тенькающими тюльпанами и почти медовыми крошками. Не прогоните? — спросил призрак. Если нет или да, он сопроводит нас… будто мы собирались проехаться по логовищам увеселений.

— Но Мусе мнится, что принимает не одних слоняющихся по воздухам тварей, но судей страшного прощания — и задирают ей то печеночный, то желудочный, то инфарктный бок, а с каким нахрапом вцепляются мигрени! — вздохнула Беззаветная. — Муся готова к атакам, но, разумеется, не в латентной борьбе. Если держит ответ — за маловеров, не премированных — ни соткой отдохновения, ни огородным балконом, с чего бы ей — стоять в одиночку? Муся приветствует — чувство локтя, дыхание коллектива… и вообще не работает на полутонах. Так что в избранный час дом оглашаем выразительными стенаниями. Маркированными каким-то непроверенным пернатым йй-яу-уу! После аргентинской и после бразильской серии: йй-яу-уу, йй-яуу. А коллектив чертовых воздушных взял моду — пищать так тонко, как чертова труппа мышей.

Напомню вам, милейшая Б., вы позаботились о вашей дороге тем, что сняли с ее ветвей все золотые орехи, бриоши и круассаны, халву, хворост, дрова, пристрелялись к ранеткам и к черешкам и не гнушались ничем из-под ноги — ягодами алыми и волчьими, стеблями исцеляющими — и урожденными в соломинку от коктейля, еще полную злачного, и покушали дары чьих-то лопнувших карманов и краски, оставив — зияние, слепящий корнпапир, обознавшийся фирн. Так что нас принимал автобан надменных, взыскавших — свободы от всего и дошедших в отрицаниях до минус двадцати трех! Или — тракт безымянных: склерозная белизна на буксире норда и конвой убавленных до хорды берез. Но и то и это путешествие за черту прирастали одно — простудами, абсцессами, ожогами, подагрой, пеллагрой, другое — бредовым коловращением и неостановимым ясновидением, но оба негуманные — безгласым горлом: кратер, воспаленный — безмолвием. Правда, ваши возничие живо стрясли из своих глубин инвалидные грелки — литровые бутыли, и выбивали пробки из подозрительно вспенившихся — и не слишком зазывно предлагали свое тепло и нам.

— Но вряд ли Мусе удастся завлечь в свидетели, болельщики, тифози — младшего члена дома. Эта наша птица темнит, подкручивает свои биологические часы, крепится к гнезду — паутиной… всей паутиной мира! — вздохнула Беззаветная. — Возвращаясь с уроков, преподанных школой и отсеянных двором, темнящий неизменно уступит дверь — последнему солнцу. И, чуть втянувшись, пресекается, мигрирует на шабаш — мчится в сети, оставив нам — пустой колтун пуха. Лишь в преддверии утреннего огня грязного пуха заполняется вновь — и оживляется, движется, например, в кухню, но, не вспомнив нашей натоптанной, короткой дороги, вступает — на самую неприметную и непроходимую и ломится сквозь бездорожье снов… не вполне ясно, что воскресший из клошаров, выбившийся из филинов готов слизнуть в точке кормление — ужин или завтрак, или предрассветных муз: грохочущий хеви-метал, но его биологические куранты бьют — не плоше кремлевских! Трижды пушечно оголяется и запахивается холодильник, катится по отрогам чугунная сковородка, порскают врассыпную визгуньи-банки и ахают кринки, на кастрюлях скачут бескозырки, и прокатывают версту и бьют ритм ложки и вилки, а в котле подтанцовывают и кукарекают петушьи косточки. А может, нас третируют бронтиды? Потом скрытник атакует — каморки гигиены, боксы дезинфекции, где, на наше счастье, скарб апатичен — и удар бледнее. Хотя старый большевик таз держит марку булыжника. Младший вольнослушатель, как вы, соратник Амалик, не всему отворяет ухо: не воплям дома о тишине… или не слышит — бум музыки? Но дом застукал место клева — и подскочил из постелей, и высылает свои привидения — с вестью о заботах, к коим не может найти темнящего подзаботного, и волнуется и скучает! С информацией, что средняя опора дома слабеет, угнетена, а старшая — села на лекарства и на ворон. Но внезапно встретивший привидения — крепок! Особенно в слове, готовом — покрыть кров трещинами, осадить в руину! Этот ангел — при тьме чужих… при свете чужих детей!

Оказалось, мы так торопились, что пренебрегли трением и скостили вековые провинции — в потехи минут, в височную кость одного фасада, и рогатые сцены охоты, и сев и жатву — в золотую нить в графине террасы, каникулы — в семь цукатных деревьев субботы, и домчались к вотчине огня, к его ражим торжествам — задолго до назначенного вам рандеву, и не были допущены, но брошены — возделывать избытки там, где растет только метель, томиться и отираться — на этой святоше-магистрали, раздразнившей щеколды — пред всеми, кроме нетерпения, кроме ратей всех зим, что шли и шли на наши шкуры, кору, подкорку, подшерсток и прощелкивали нам зубы и все ранимое, как пробки — на грелках от ваших пороков… как пластмассовые тюльпаны, которыми осыпал вас призрак промежутка — и которые уже превращались в глазах порока в рюмочки…

— А могут ли свидетельствовать о судных издержках и нескудеющих птицах и подсуживать мантиям — те, кто видятся проходящими наше жилище, порой чудятся на обжитой нами площади, как детка одного класса с младшим членом дома, удостоверяющая — лишь свою принадлежность не к голодной династии. А если стойко грезится — босоножкой, так тоже загребает руководства и оракулы, возможно, из нашего Зазеркалья, и на всяком босяцком шаге высасывает силу родной земли, вымогает ее красу и поэзию, перекладывает полезные ископаемые — в назойливую фигуру собственного здоровья, попутно — впитывает язык босяков. О чем исповедальном дискутировать — с собеседником, объясняющим мир на пальцах грязной ноги? На богатырской, где наши с вами просторы отваяли целые сапоги? Мои и ваши ботфорты!