За мной следят дым и песок

— Вот сейчас распорю эту достопримечательность — новую ферязь на твой организм, и аривидерчи Рома. Как-то я распорола девушке готовый костюм. С жилетом, с блузой и с носовым платком. Только что наряд — и уже детская неожиданность. В нашем доме не славятся «не хочу»!

В четвертой кофейной гуще вскрывался более завлекательный чертеж событий. Вдруг Женя Винокур понижала голос.

— Слушай, а почему нам не отметить твое новое платье? Петрова тырит от меня водку, но и я, и мои гости знаем, где притаилась белочка — в ее мелкотравчатой горенке, в дырявом саквояжике под окном. Как прочее остальное, если за Клавой опять придут. Тс-с! — говорила Женя. — Я надеваю кофту с огромными карманами и как будто иду искать красные нитки!

Женя Винокур возвращалась с трофеем в кармане и, проходя за спиной перкуссионистки, снимавшей бум со своих тамбуринов и скрежет с каретки, фрондировала: задорно хватала ветерана под микитки. А Клавдия П., упустившая общее направление и не слыхавшая — ни машин, ни шагов, превращалась — в визг бегущей от тигра лани. И в увлеченное начисление Жене еще многого деликта.

— Скажите, пожалуйста, — ахала Женя. — Дочке нельзя поиграть с мамой! Сразу подсидки, сговор с сатрапами, война за рынки сбыта!

Затворив кустящуюся кухню, Женя наливала заказчице и себе по рюмочке и рассказывала:

— Тут еще один жених со мной познакомился! Прогулял, как болонку, в дендрарий. Представь, обещал: если завтра будет хорошая погода, мы снова отправимся на прогулку… Так я не снесла сколько счастья — мне одной! Рванула к недоброшенному любовнику — разделить ночное дежурство в детской клинике — и все, что пошлют в ординаторскую бог и признательные родители маленьких пациентов… — Женя меняла отгоревший патрон на полный дымом и продолжала: — Обратно я ехала на рассветном «фиате». От слова фи. Машина со струями из ноздрей… — и, поднеся к губам вместо микрофона рюмочку, пела с цыганским петухом: — Я ехала домой, душа была полна… Спасибо, не отмахнул к моим ногам бетономешалку!

Наконец, в доме-цехе «Три парки» в самом деле затеялся муж Второй — и притом в превосходствах лет: десять баллов полнокровия и зажиточности против Жени, и та же десятка завершенности — над лесной Голубкой: застрявший меж ними Буриданов осел, но определенно волочился за всеми естественницами, увивался за математикой, ферлакурил с физикой и вертелся при драме, то есть — опять от студии «Штудии». Однако прикрыт фамилией — чудо-шляпой с колокольцами и звонками по всему полю, можно ринуться замуж лишь за фамилию — даже мимо несущего.

— Подписались на верность — в блатном загсе. Сочетающем — в гузне у медведя, — рассказывала Женя, вымеряя очередную клиентку. — В чугунном тухесе января! — и искала карандаш и какую-нибудь поверхность, готовую принять на себя данные гостье сто десять — сто десять — сто тридцать, но и те, и эти зависали в дыму. — Так что невеста выдалась в двух кофтах вот с таким карманом — слоновьим ухом, плюс жаркие панталоны с начесом и фата в стиле малахай… сейчас надену цитату… то есть кофту — процитирую тебе свадебные торжества… а второй брачующийся, чтобы не рассыпался на озноб, пургу и мелкую жопу, был упрочен спиртом.

Но и тут все надеялись: Второй — не последний, впрочем, насытив надежду, можно ль надежду питать? Нет и надежды на то… Хотя муж Второй расковался и расфрантился, отточил потребности — от похвальных до совершенных и продолжительных, раздвинулся в Жениных объятиях — по гостеприимству их и в традициях дома вышел в ударники: и в оценках, не так полученных, как отпущенных, и в ежемесячных взносах — в избитые сюжеты, отбивающие его друг у друга, и переколотил все кувшины с временем, запасенным впрок…

Однако по письменном заверении о снизошедших на Второго премудростях открылось мужу, что всякое знание отравлено сомнением: хорошо ли, что лист, и снег, и пыль зачастили сходить к нему с барабанным боем и с топотом кобылиц? Настолько ли сущее — табак и дым, что пути к подробностям смутны, а бутоны-штепсели, распустившись искрами, долго ли освещают? Как опровергнуть бесконечность падения: не только остроты ножей и халатов с шелковою кистью, но культуры обслуживания, и зубных протезов — белых роз лепестков, и бдительности, что вот-вот отбросит различие меж батонами хлеба и батонами ситца, и задвинет горшки обеда — в горшки ночи, а полный мех вина — не успеешь облизнуться — уж пустая кожа? И если человек в Никитской проталине, в сей протаявшей мастерской — и швец и жрец, и штабист-диспетчер квартирного кофе — скверного квартерона, то налицо — вряд ли недоработка, скорее липкая нерасчлененность, и скорее все перечисленные — варвары, но есть ли от этого польза под солнцем? Может, обескураженному в ликовании чувств лучше было явиться — на похоронную вечерю, чем на свадебную?

Попутно догадался просевший в сердцевину и в клейковину любви, что вряд ли пронзит размах ея, не вырвись и не обозри дело — снаружи, но на колесе обозрения имени Фортуны был отравлен ветер, или неосторожный засмотрелся на перелетную птицу — и птичий глаз вобрал его в себя, если то не случилась сама холера с хоботом и в четырех крылах, а может, колесный круг, забыв о поднятом на закорки муже, неожиданно стал слабеть и постепенно затух… что подтверждает и бортовой самописец, также пропавший из виду. Но, в конце концов, к чему бы Женя ни протянулась — хронически не могла найти, и что за удивление, если однажды не обнаружила и мужа — не приму, но секунду? А может, Женя столь часто и в удовольствии пересказывала обшиваемым собеседницам — свою последнюю свадьбу, украшая серебряными тесьмами, витыми шнурами и прочие пышные стренги и лозняк, что остыла от канонического текста, но как подлинный художник искала — большей воскружительности, хлесткости, злободневного причиндала и меняла истрепавшиеся патронки вокабул на нетронутые. Так марьяжное торжество — слово за слово — превратилось в безумное чаепитие. В анекдот-квартирник, где снаряжался большой чай в полсотни однородных, зато бездонных посуд, но — засыпался медным тазом. Позорно фраернулся: в центральном пункте пития то ли отчалил чайник, то ли самораспустился самовар, то ли бурлящие воды, и речные, и молочные, прихватив Иппокрену и мечту об океане, отвели — в некий коллектор, таинственный водосброс, попутно обратив чашки — в ослиное копыто… И может ли художник провидеть результат трудов своих, разве предсказуемы?..

— Время сшивать — и время пороть, — говорила Женя, поведя плечом или реей под телефонным рупором и пытаясь сомкнуть на талии заказчицы сантиметр, и чертила ей мелом ахматовское бедро. — Но чтобы провести остаток шитья-бытья — в этой фамильной короне с алмазом, до которой моему первому — как до соло в концертном зале «Олимпия»… стоило выманить коронную фамилию — из дубов-настоятелей, наметавших свиньям харч. Я из этих харчующихся — отчего не посвинячить фамилии верой и правдой, чтобы стала — частью меня… и служб-то, спасибо всевышним, на пятачок.

Кстати, прежняя фамилия Жени — Винокур, в честь первого мужа — тоже сохранилась, но теперь перешла — в первую профессию. Или в синекуру.

2.

Непременно будут те лихачи.

Те кавалеры-студенты, что искали большое знание — накануне большой войны, поскольку Судьба еще не раскрыла им карты, в которых ошивались одни военные — вверх и вниз головой, притом опущенные перевешивали, пусть сорят ошибками молодости, отмахнулась Судьба… Так что на знаменитой весенней Ночи Дураков, где столкнулись март и апрель — в сорок первый раз на тот век, беспечальные барышни-студентки взялись пошутить над учеными друзьями, шлюпами того же стремительного потока, и поставили на шепот и вид, будто в магазинчик на углу проспекта Вождя и народной тропы имени Поэта, в продмаг, где водились хлеб и овощи и не закрывались буквально до луны, в эту о-очень отведенную от места сообщения лавочку привезли папиросы — объект желаний, тех минут — или целой жизни, история не детализирует.

Возможно, мозговитым кавалерам желали намекнуть, как при чувствительном и неоплатном знании — знают в обрез, например, не догадаются, что еще четверть оборота дней — и в знатоков примутся швырять плесневелые головы сыра и арбузов — из упомянутого магазина желаний, похоже, раскаявшегося, и саму распространенную гирю голова, заведутся бить по ним коробками пыли и каменными сурдинами от оркестровых, нотными косточками, ключами, ферматами и нотной скобой, энергично рвать монологи и пейзажи с цветущим садом, бросать ящики с пчелами, и скатывать на них крыши и поленницы, и валежник водопроводных труб, прижимать кочергами решеток и палить в них из тысячи стволов, из необъятного леса с минотаврами и бегемотами, из шлагбаумов, шлангов, ножек стульев — всего, что плюется, и в конце концов опрокинут каждого. Что, понятно, не означает, что бравые ученые кавалеры не пройдут меж тетешкающихся с ними летучих-падучих реестров, чтобы вынести знамя своей учености, и что не проследуют сквозь войну, как сквозь стену, чтоб вернуться домой — к профессиональным ожидальщицам: мамулям, бабулям — и, конечно, к довоенным барышням, далее — завоенным, шикарным — не нарядом, так станом, и что не останутся молодыми и высокомудрыми…