За мной следят дым и песок

— Да-a, сам не снимешь — смотреть нечего…

Изреченное в пятницу назначалось в анналы. Строку аннальную поддерживал курчавый, округлый директор хроники Петя Хорошо, поддерживая писание — на колене, но сбивался на беседы с собой и на поддержку анафор: ну хорошо, Петя, сядь и высиди заявление, и не забудь нагрести на него четырнадцать виз… ну хорошо, Петя, пора втянуться в ресторан и втянуть семь волшебных горшочков, ничего, что от тебя отскочила сороковая пуговица — это был салют к твоему сорокалетию… Но спохватывался: ну хорошо, Петя, не вернуться ли в летописца? И в озарениях зала между двух революций заносил в протокол: Сенсации советской медицины! Ударный труд сталеваров в горячем цеху, считают врачи, обеспечивает — долголетие… и на миг задумывался — цеха или труда? Вернисаж «Современный портрет»: в школе новаторов и передовиков производства открыта Доска почета. Обрести духовный стержень: в колонию привезли телескоп, и за примерное поведение заключенные смогут полюбоваться поверхностью луны.

И какой-нибудь мелкий недолив или переброс на разбавку финала… на комментарий Бори Чертихина:

— Опять штукатурка угодила по затылку администрации сельсовета.

Но порой вкрадывалась крупная контрабанда — черные лестницы и испятнанный леопард из списка неблагодарных, в поздней зрелости — у себя в мастерской, правда, большинство холстов развернулись к стене… точнее — в ветхости у себя на кухне, а в закопченном углу — то ли наперсник, взрастивший чуть не четверку ходовых, то ли покупатель с собачьим жбаном: нечеловечья речь и песьи головы поверх сутулых плеч… то ли туман, заносящий — раскосое окно…

Первый Режиссер прилежно вытягивала из героических будней — развязавшееся живое: незваный вихрь, вдруг передернувший ряды.

Кто-то в слезах — как перекрученные дождем деревья — трижды шире, чем есть.

Соскок в кадр — посторонних с фавориткой дома: с канарейкой в зубах.

Груда беспорочно-розовых рук и ног, заметаемых в утиль… и если ни за что не цепляются, не обязательно срублены — с манекенов ближайшего конфекциона.

Полетевший через приемную — без лица, но с полетным заданием — в свинарник, ухватив по пути пальто или шинель и не угодив — ни в рукав, ни даже в петлю.

Луг, скошенный пламенем, и дом, не касающийся земли, плеснувший из разломов и трещин — золото дураков…

Хотя подрывающая канон, кажется, не была вполне довольна.

— Кто, кто все эти люди? — недоумевала Первая Режиссирующая и, помешивая в старинном подстаканнике чай с флорой гор и степей, разглядывала — зал, предстоящий залу: вертикальный вскопан налетевшей белой сотней тяпок и цапок — овацией, закопавшейся в покровительство бога безмолвия, а также колоды или корчаги — бюсты на столах, сдвинувшихся в президиум или в многотелый «линкольн», и герма-оратор с воспламеняющимся веществом в створках рта, с разворошенным кустом рук и с высоким прискоком, к счастью, утомительная герма — мим… мало ли поющих сирен заполонило происходящее: безнадежен хаос гомонов! Но совпавшие изображение и естественный звук, льющий из ячей и клапанов всякой плоти, несомненно, бесславят друг друга… скентовавшиеся и сблатовавшиеся иерихонские дудки, дурынды! К чему начислять уху — то, чем давно уже давится око, если к вашим услугам — диктор, переназывающий и ведущий… диктующий — от сердца империи!

Первая Режиссирующая, вставляя в разгоревшуюся творческую полемику — прокуренный голос, удостоверялась у Третьего Снимающего, обнесшего — конференцию молодых ученых, снявшего ее титулы и кое-какие дорогие моменты — и заодно дохлых мух:

— Значит, молодые конферировали в Театре эстрады? — и, глотая свой дразнящий гербарий, свой пунш в облаке дурмана и развивая концептуальный анализ намазанного на экран, спрашивала: — Где вы слупили такой лысый, утоптанный молодняк с потрескавшимися мордасами?

Округлый Петя Хорошо качал головой, и рисовал в маргиналиях протокола — участниц секции закаливания, гуляющих без одежд, и пыхтел:

— Ученое заседание подобно видом — проработке закоренелых алкоголиков… Никто ничего не перепутал? — и шептал редактирующему Боре Чертихину: — Пора советовать этому снимателю — улучить минутку и снести свое второе лицо или второй зад… свою камеру — в долговую яму. За долги искусству.

Другой Режиссер, шалунья Эммочка Петровна в шевелюре серебряных султанов, тоже ищущая выразительное художественное наполнение и свежее преломление, кричала:

— Почему не снят доступ молодых к туше науки?

Первый Режиссер, черпая из карманов сладкий паек к чаю, взывала:

— А президиум о семи головах с десятью рогами?! — и разворачивала сладкий треск фольги или хрустящей иглы, срезающей слой рэгтайма, и страдала. — Притом самая вытертая голова никак не откатится из центра композиции, наливает и наливает… Ввечеру поди налимонилась до изумления! Может, у них в графинчике что-то увлекательней, чем вода?

Боря Чертихин, проигравший в пещере зала — пещерной тоске, оживлялся и назначал в графин — боевую отравляющую субстанцию местного разлива, и по привычке отсылал речи свои и мелькнувших за ними виноградарей — мимо главных, кто отстаивали чистоту искусства и неизменно вымарывали Редактирующего Второго из материального воздаяния, но порой милостиво оставляли — в устных поощрениях.

Главный Редактор, оттянув из ридикюля салфетку, на реплике Бори Чертихина брезгливо протирала над пультом руки, то ли помнившиеся ей липкими, то ли кому-то — слипшимися в крыло гарпии, и сухо напоминала:

— В президиуме — не только академики, но представители партии и комсомола.

— Любая шутка с которыми самоубийственна, — бодро соглашался директор хроники Петя Хорошо. — Зато нас объединяют общие социалистические сверхценности: пятилетние планы.

Первый Режиссер деловито подсчитывала:

— Панорама зала, заклеенного афишками с голой акробаткой, планы президиума и научных дебатов, половина — в интерьерах буфета… и все?! Может, сделаешь синхрон с этим буяном трибуном?

— Да! Как часто он совершает научные открытия? — подсказывал редактирующий Боря Чертихин. — Никогда? Иногда? Постоянно? В последнем параграфе полюбопытствуй: не скрывает ли доходы от государства?

И поднимал взгляд — к амбразуре часовых над экраном, где тоже отщелкивали — державные назначения, но в костлявой цифре, ежеминутный караул по-военному вскидывал два перста — то к пиковому козырьку единицы, то к пилоткам и беретам. Еще тулья-две, и превосходная команда в великолепной экипировке — в ажитации нездешнего, отдраенный надменностью экспедиционный корпус отбудет на съемки — действительного или того, что увидели, но пропутешествует — в большое кино, в следопытов и первооткрывателей, в золотоискателей и иных копателей, наступит на слепящее направление Норд — к последним фермам и балкам, скрепившим топографию… к контрфорсам в стенах снега, и уже ни с чем не соотносимы и выпячиваются, и преувеличиваются — в чудовищные, но обезврежены невниманием. А дальше — опровержение, очищение, не выжавшее — ни лишней краски, но — запоем моросящая тавтограмма, заряженная единственной буквой — белизной, и за тронную речь — вой вьюги… этот Норд экономит — на всем, даже на белых пятнах, прикрывших — слишком разное, и швыряется то ли гусями снега, то ли распускает их, пополняя — снежное перо… И все окончательно редеет: нефигуративность, мизантропия… посему бесстрашие нареченных действующих персон и сценарий, начертанный для них Борей Чертихиным, дискретны, пунктирны, прерывны… как сестры тросов — длинные реки, что тоже не катят воды, но натужно и с грохотом толкают свои обледеневшие внутренности… как Норд, прервавшийся на отзыв смелых решений и прочих накоплений — с вершин к истоку, дабы педалировать целостность, и ждет, чтобы молотьба грохота — грохнулась в пьяниссимо… как прерывается создающий хронику, чтобы вычеркнуть из пейзажа — отснятое, и Второй Редактирующий — вычеркнуть в собственном чертеже то мачту, то парус и руль: судьба и сама довлечет новаторов — до следствия… чтоб почистить свой энтузиазм — вынутым из-за пазухи сколком спирта, поскольку в хорошем пути всегда кормят, и прерваться — на технические условия здесь и сейчас.

Третий Снимающий, соглядатай ученого собрания, из которого честно вынес его диагонали, раскаты и резину, оправдывался:

— Какой синхрон? Нашему молодому ученому наложили в рот, шепелявит — как десять змей! А другой, кто мне говорил, портачил такие паузы — не хватит пленки! Да еще ме-ме-е-кал, то есть поминутно превращался — в барана, от этого зверски рябит в глазах.

Округлый Петя Хорошо предавался философическому: виновен ли молодой ученый, что говор его прожжен шипением хтонических тварей и гулом подземного царства, что его интервью — серная кислота, и что притягивает — нижайшие ракурсы? Если мрачные ассоциации слетелись — на одного несчастного, почему им не переброситься — на народы? И, ретировавшись к мирским поручениям, вгонял в протокол еще строку.

— Подчаль к этому шефу президиума… К их главному жидомасону с горящим нутром, — говорил Второй Редактирующий Боря Чертихин. — Налить ему еще — и пропоет эпос, как волочит на собственных плечах всю науку края.

— Но предварительно позвони, представься пароходством и ищи дозволения — назвать его именем баржу, — советовал Петя Хорошо. — А если спросит, какие на нем повезут грузы, пусть прежде отрапортует, что он сделал для партии?

Гаснущие тени патронов науки и тихих экспериментаторов сгоняла с экрана — группировка в белых халатах: зубные врачи исполняли хореографию «Передовое обслуживание кариозного населения». Школа советских специалистов по потере зубов вытанцовывала среди таинственной лаборатории — новые технологии и горделиво подносила на крупный план свою викторию: только что выточенный клык, а в тылу кордебалет зубных техников заточал точеный — в стручки, в кастаньеты, смежал в ожерелья и в исчерпывающие челюсти — лязгающие и закусившиеся. И, перебирая пустыми губами, из коих вырвали голос, и разбрызгав наживки жеста — колосящиеся пальцы, рогатки и крючки инвентаризации, кордебалет согласно подтоптывал, что изделие превзошло работы Создателя, по крайней мере — почти неотличимы, и, вероятно, предлагал исполнить — тренировочные покус и пощелк.