За пределами любви

– Гд е ты? Где ты? – разрывалась трубка.

«Его, наверное, выселят из гостиницы за такой крик», – почему-то подумала Элизабет, и видимо, эта отвлеченная мысль на мгновение остановила истерику.

– Я в «Зеленой бочке», на Мэйн-стрит… – но дыхание тут же закончилось, голос перехватило, его снова залило влагой.

– Да-да, я знаю, я сейчас там буду. Жди меня на улице! – еще громче прокричала трубка. А потом, пока рука пыталась зацепить трубку за железный крюк, из нее все еще ползли извивающиеся, прерывистые гудки.

На улице истерика спала. Слезы по-прежнему лились, но как бы сами по себе, Элизабет, полуприсев на каменную ограду, стирала их с лица рукавом – усталым движением, бессильным остановить катящиеся одна за другой капли. По улице неспешно, будто на прогулке, катили машины. Одна из них почему-то затормозила напротив, остановилась. За двойным преломлением – застоявшихся, остекленевших в глазах слез, потом уже бокового стекла машины – Элизабет не смогла разглядеть лица, но ей показалось… вернее, она почувствовала, что кто-то пристально смотрит на нее.

– Чего уставились, кретины? – прошептала Элизабет.

Потом она подумала, что, наверное, странно выглядит – плачущая девочка поздним вечером на центральной улице небольшого благополучного городка. Как бы полицию не вызвали. Элизабет снова смахнула рукавом слезы, будто дворник на ветровом стекле автомобиля во время дождя, и, соскочив с ограды, прошла ярдов десять вдоль улицы, против движения, подальше от назойливой машины.

Наконец она увидела Рассела, он шел торопливой походкой по тротуару. Последние шаги он почти пробежал.

– Что случилось, почему ты здесь, Лизи? – повторил он слово в слово свои телефонные вопросы. И добавил: – Почему ты плачешь?

Видимо, от участия, от заботы этого большого, взрослого человека где-то на подступах к горлу открылся еще один, возможно последний резервуар, и слезы покатились из ее глаз с новой силой. Рассел взял ее за руку, погладил, пытаясь успокоить. Элизабет снова смахнула рукой тяжелые, крупные слезы, сглотнула, пытаясь протолкнуть застоявшийся комок поглубже вниз.

– Я не могу… домой, – она тоже стала повторяться. – Я не могу видеть его. Меня от одной мысли тошнит. Я умру, если лягу с ним в постель. Я умру прямо там, на месте.

Она сделала глубокий вздох, отгоняя подступившую тошноту.

– Но что же делать? Куда тебе идти? А если он заявит в полицию и они начнут тебя искать? – продольные борозды сжали лоб Рассела в кожаную гармошку. Он развел руками.

– Он не пойдет в полицию, – покачала головой Элизабет. – Он боится полиции.

– Ах да, ты мне говорила, – Рассел замолчал, подумал. – Ну и куда тебе деться? Родственников у тебя, насколько я понимаю, нет? – Снова пауза. – Ну да, – согласился сам с собой Рассел и замолчал.

Они стояли вдвоем, прислонившись к ограде, молчали. Теплый вечер переходил в теплую ночь, цикады неистовствовали где-то позади, поток машин поредел, шелест каучуковых шин все еще пытался заглушить стрекотание цикад, но уже не мог.

Постепенно Элизабет успокоилась, слезы закончились, оставив лишь засохшие борозды на щеках, будто она с утра не умывалась. Но ей было безразлично, на смену слезам пришли слабость и сонливость, видимо, на истерику ушло слишком много сил.

– Ты не волнуйся, – говорил Рассел, – мы что-нибудь придумаем. Не может быть, чтобы мы не смогли придумать. Ты не волнуйся. – И снова замолкал.

– А я не могла бы пожить у вас? – Элизабет давно решила, что поедет с ним. Он должен взять ее с собой, она поживет у него, а дальше будет видно – просто она не хотела напрашиваться, ждала, когда он предложит первым. Но он все не предлагал, вот и пришлось сказать самой, сколько же можно так стоять?

Рассел молчал. Потом вздохнул:

– Не знаю, Лизи. Я думал об этом… но это же большая ответственность, ты пойми. Я часто в разъездах, да и жизнь я веду… – он замялся, – как тебе сказать, независимую, что ли. Непонятно, как ты в нее впишешься. – Рассел покачал головой. – Я знаю, что тебе нужна помощь, я хочу тебе помочь… – вздох, – но не знаю…

Элизабет подняла на него глаза, она молила взглядом, он в жизни не видел такого умоляющего взгляда.

– А что же делать? Не могу же я остаться здесь, на улице, а домой к нему я точно не пойду. Вы же сами говорили, что это опасно. Возьмите меня к себе, ну на время, я не буду вам мешать. Совсем не буду. – Если не подействовал умоляющий взгляд, то мольба в голосе не могла его не тронуть.

Он посмотрел на нее, улыбнулся пусть дежурной, но ободряющей улыбкой, кивнул.

– Хорошо, поживи у меня, дом у меня большой, место найдется, а после что-нибудь придумаем. – Снова посмотрел. – У тебя деньги-то есть хоть какие-то? – И тут же, не дожидаясь ответа, махнул рукой. – Хотя что за глупость я говорю, при чем здесь деньги? Пойдем к машине, я тут недалеко припарковался.

Потом, уже сидя в машине, уже проехав с полмили, Рассел сказал:

– Вообще-то у меня на завтра назначена встреча, но придется ее отменить. В гостинице я снимаю всего одну комнату, так что у меня тебе ночевать нельзя, а взять отдельный номер… – он пожал плечами, – если этот Влэд начнет тебя искать… А искать он уже, наверное, начал, значит, номер в гостинице тоже не подходит.

Они проехали еще с полмили.

– Так что поедем сразу ко мне домой. Тут недалеко, миль сто семьдесят, часа за три доедем.

Элизабет кивнула. Все получалось правильно и хорошо. Она знала, что хорошо, а дальше будет еще лучше. Рассел поможет ей, она станет актрисой, начнет зарабатывать, все будет отлично… Машина покачивала мягкими рессорами, Элизабет прикрыла глаза: сейчас она заснет, а когда проснется, все будет отлично. Все будет замечательно.

– Возьми на заднем сиденье плед, укройся, – пробился сквозь дремоту мужской заботливый голос. Но протянуть руку и взять плед уже не было сил.

* * *

Всем нужны перемены, и погоде в том числе. Ощущение такое, что сегодня я проснулась не в насупленной, белесой Швейцарии, а перенеслась в небесно-голубую итальянскую Тоскану – там ведь тоже горы, хоть поменьше наших, но все равно возвышаются. И знаете, все сразу переменилось – как все же много зависит от яркости солнечного света, – природа заиграла красками, у всех поднялось настроение, а вместе с ним и средний уровень либидо среди отдыхающего населения, и вообще хочется жить, петь… Иными словами, преображение и всеобщее благодушие.