За пределами любви

Потом она подумала, что они едут больше, чем десять минут. Значительно больше. Разом исчезла радость, ее место мгновенно, как по команде, заняла настороженность, которая словно пряталась внутри свернувшим калачиком, поджидая. И вот ее время настало.

Элизабет откинулась на кожаное сиденье дорогого «Линкольна», пытаясь понять, где они находятся, но мелькающий за окном пейзаж ей ничего не напоминал. Она посмотрела на Рассела, лицо его вдруг из добродушного, расслабленного стало напряженным, он сосредоточенно смотрел вперед, словно сейчас из-за поворота ему откроется нечто совершенно удивительное, что никак нельзя пропустить.

«Почему он все время молчит?» – подумала Элизабет, и тут же, словно прочитав ее мысли, Рассел повернулся, взглянул на нее.

– Похоже, я не туда поехал, – сказал он, как бы оправдываясь. – Я там был всего один раз, да и то Бетти сидела за рулем. – Помолчал немного. – Кажется, мы вообще выехали не на ту дорогу. – Снова уставился вперед. В его согнутой спине, в наклоне головы опять чувствовались скованность и напряжение.

– Может быть, нам остановиться, спросить у кого-нибудь? – осторожно предложила Элизабет. – Вон, заправка впереди.

Если бы он проехал мимо, все так же сосредоточенно разглядывая бегущую впереди полосу дороги, она бы открыла дверь и выпрыгнула на ходу. Как раз у самой заправки дорога начинала вилять и круто поворачивала влево, вот там, когда машина сбросила бы скорость, она бы и выпрыгнула. Конечно, она разбилась бы, поранилась об асфальт, но на заправке наверняка были люди, они бы помогли.

Но мимо они не проехали, наоборот: Рассел снова взглянул на нее, улыбнулся, лицо его сразу же расслабилось, машина притормозила, вильнула в сторону съезда, ведущего к бензоколонке, и остановилась. Из будки вышел молодой симпатичный паренек, может быть, даже слишком симпатичный для заправщика, он был в рабочем синем комбинезоне из плотной ткани, большие руки выглядели необъяснимо чистыми для человека, имеющего дело с бензином и машинным маслом. Даже ногти казались чистыми, аккуратно подстриженными. Элизабет заерзала от беспокойства: он так странно смотрел на нее, этот парень, просто поедал взглядом. Может быть, ему просто было скучно и он был рад любому, с кем можно перекинуться парой слов, тем более молоденькой, симпатичной девушке. А может быть…

Но Элизабет не успела придумать, кем он мог бы быть, потому что Рассел разговорился с парнишкой, и выяснилось, что они едут совсем не в ту сторону. Впрочем, оказалось, что до ресторана не так уж далеко, надо прямо за заправкой съехать с основной дороги, потом повернуть направо, проехать около трех миль и на перекрестке взять налево. В общем, минут десять, ну, возможно, двенадцать, не больше.

Они просидели в ресторане не час и не два, а все четыре. Был уже вечер, когда они вышли и направились к машине, запаркованной недалеко, ярдах в двадцати от выхода.

– Тебе нельзя оставаться с ним, – сказал Рассел. – Боюсь, что это просто-напросто опасно. Ведь совершенно непонятно, что он замышляет. – Он помолчал, они прошли несколько шагов, дошли до машины. – Очень опасно, – повторил Рассел задумчиво. – Надо что-то делать, оттягивать нельзя. Конечно, можно подождать до завтра, но завтра надо будет решать.

Элизабет кивнула, она была согласна, наконец она все поняла. Эти последние месяцы она предчувствовала что-то, сомневалась, подозревала, но сложить все вместе, составить целостную картину у нее не получалось. И только теперь она поняла.

Оказывается, Рассел ничего не знал ни про Дину, ни про Влэда. Хотя откуда ему было знать, связь с ним прервалась годы назад. Он и с мамой не переписывался после того, как уехал из Бредтауна тогда, семь лет назад. Так что Элизабет много пришлось рассказывать, долго, пока она не рассказала все.

– Ты невероятно похожа на маму, – повторил Рассел, когда они уселись и ему принесли бокал красного вина, а ей – высокий стакан колы с позвякивающими кусками льда, из которых, как мачта кораблика, затерявшегося среди льдин, вертикально торчала прозрачная пластиковая трубочка. – Когда я тебя увидел, я сразу подумал о Дине, такое между вами поразительное сходство. Я вообще часто вспоминал ее, какая она женственная и, как бы это сказать, изысканная, что ли. Неужели я снова встречу ее? – Рассел покачал головой, улыбнулся, развел руками. – Наверняка она все такая же красивая. Не знаю, конечно, что она подумает, когда увидит меня. Я-то изменился за семь лет, вот видишь, волосы…

– Вы не встретитесь с мамой. – Элизабет опустила голову, потянула коричневую жидкость из трубочки, ей сразу захотелось плакать, к глазам подступила влага, она набухала, пробивалась наружу, и вот уже одинокая капля не удержалась и хлопнулась в стакан, так что недовольно зашипел кусок холодного льда.

– Ее нет в городе? – удивился Рассел. – Неужели она и на премьеру не приедет? Как жаль, мне после премьеры сразу надо будет уехать.

– Да, ее нет в городе, – едва качнула головой Элизабет, отчего еще одна капля оторвалась и шлепнулась на колышущуюся ледяную корку. Потом была длинная пауза, Элизабет так и сидела с опущенной головой, глядя на разъезжающиеся и снова съезжающиеся льдинки. Еще одна капля, уже третья, соскочила с ресниц, но промахнулась и упала на скатерть.

– Мама погибла. Ее убили полтора года назад.

Секунды разрастались, пухли, растягивая, раздувая время, а потом на Элизабет стало наезжать лицо Рассела, крупное, выпуклое, словно увеличенное линзой. В нем не было ни удивления, ни изумления. Нет, оно разом стало раздавленным, поверженным, убитым, оно потеряло сходство с привычным человеческим лицом. Отчаянием – вот чем оно стало. Олицетворением отчаяния, его сгустком, его материальным выражением.

Лицо Рассела попыталось издать какие-то звуки, вернее, губы попытались, но у них вышло то ли мычание, то ли долгое, протяжное «а-а». Пальцы разжались в отвергающем, недоуменном движении, вино из бокала пролилось на скатерть, но он не заметил растекающегося кровавого пятна.

«А на мамином лице кровь не растекалась, только маленькое, аккуратное пятнышко», – почему-то вспомнила Элизабет.

– Маму убили, – повторила она уже без слез, они сами каким-то неведомым образом отступили внутрь, будто глаза – это губка и могут так же легко впитывать влагу, как и выделять ее. – Она исчезла, просто ушла из дома и не вернулась. Потом ее нашли в лесу, в машине, у нее была рана на виске, пулевая рана, нас привезли смотреть на нее. Это у них называется опознание. Убийцу так и не нашли, полиция до сих пор не знает, где маму убили, кто, зачем.

Она говорила спокойно, бесчувственно, как сторонний наблюдатель, будто пересказывая давно прочитанную книгу, которую подзабыла немного и теперь сама пытается вспомнить.

– Нас? – это было первое внятное слово, одно-единственное, глухое, замороженное хрипом, и Элизабет не поняла.

– Что? – переспросила она.

– Вас привезли? – снова с трудом произнес голос. – Кого вас?

– Меня и Влэда, – пояснила Элизабет. – Ах, вы же не знаете, – спохватилась она. – Влэд – это мамин муж. Он сначала работал у нас, ремонтировал дом, но потом они с мамой… как бы это сказать… ну, вы понимаете. А потом мама вышла за него замуж. – Рассел вздохнул громко, болезненно, словно у него в груди оторвался кусочек ткани. – Но она не любила его. Она была одинока, очень одинока, теперь я понимаю… А тут он, вот у них и началось. А еще она жалела его, из жалости и вышла замуж. А потом погибла…

Элизабет снова начала рассказывать – вдумчиво, стараясь ничего не упустить. Хотя оказалось, что и рассказывать нечего – была мама, до нее можно было дотронуться, поцеловать, можно было ворваться утром в ее спальню, прыгнуть к ней в постель и барахтаться там, а потом замереть, вдыхая тепло ее тела, его запах. Можно было разговаривать с ней, смотреть, как она улыбается, сесть к ней на колени, но главное – знать, что она твоя, что она принадлежит тебе, как и ты ей.

Ну и что… Была, и больше нет! Одним мутным видением промелькнуло бледное, как скатерть, лицо с запачканной бурым дырочкой в виске. И все… И что тут можно сказать?