За пределами любви

Уже когда они все зашли в кафе – уютное, освещенное множеством ярких ламп, с длинным стеклянным прилавком, с которого притягивали взгляд своей густой, вязкой, соблазнительной массой разнообразные замороженные лакомства, – когда вся их компания, веселая, галдящая, счастливая, расселась за столики, Элизабет наконец смогла разглядеть знаменитого мистера Винникера.

Ему было лет сорок пять, а то и все пятьдесят, он был высок, широкоплеч, но сутуловат, темные волосы, видимо, когда-то густые, а теперь поредевшие, так что бледными пятнами просвечивала кожа, были загрязнены неровно вплетенной сединой. Он старался выглядеть подтянутым и спортивным, как стараются немолодые мужчины, которые были подтянуты и спортивны в молодости, но Элизабет легко разглядела небольшой животик, нависающий над брючным ремнем. На гладко выбритом, ухоженном лице почти не было морщин, только мелкие лучики разбегались от глаз к вискам, когда он улыбался. И в то же время, несмотря на то что он был весел, улыбчив, полон энергии, можно было заметить, что энергия его усталая, напускная, ему требовалось усилие, чтобы выдавливать ее из себя.

Он без сомнения был центром внимания здесь, в этом набитом школьниками кафе: ребята крутились вокруг него, девочки невольно кокетничали, он шутил, отвечал на вопросы, сам расспрашивал. Элизабет сидела в стороне сначала одна – мисс Севени поспешила на помощь своему популярному другу, но потом рядом оказался Рой, воспользовался случаем, сел, начал говорить, попытался взять за руку. Она вырвала руку, даже отвернулась, демонстративно не слушала – вот еще, баловать всяких недоростков.

Пару раз Элизабет ловила на себе взгляд мистера Винникера, но как бы случайный, беглый, словно он старался не привлекать ее внимание и в то же время напомнить о себе. Элизабет не удивилась – если взрослый мужчина кем-то и мог заинтересоваться в этом подростковом парнике, то только ею. Почему-то она вдруг вспомнила о Влэде: наверняка он сейчас дома, сидит на кухне и ждет ее – тихий, верный, ничего не требующий, никогда не жалующийся, такой знакомый, домашний.

И в то же время он был сейчас бесконечно далек от ее успеха, от ее блеска. Для него ведь важно только одно – чтобы ничего не менялось, чтобы все текло спокойно, медленно, тихо, и главное, чтобы она оставалась у него по ночам. Поэтому она и не сказала ему о генеральной репетиции, не хотела, чтобы он приходил. Да и о премьере не знала, скажет ли… Элизабет пожала плечами. Смешно и обидно, что самый близкий человек никогда не сможет ее понять. Как все же ей не повезло!

До премьеры оставалось четыре дня, и они проходили в хлопотах, но в приятных хлопотах, наполненных возбужденным ожиданием. Вся труппа теперь каждый день после занятий собиралась в театре – все взбудораженные, заведенные – кричали, смеялись, пытались доработать всякие мелочи. Рой все так же норовил примоститься где-нибудь рядом с Элизабет, то брал ее за руку, то пытался положить ладонь ей на колено, но теперь она ему ничего не позволяла – ей было не до него, она и думать о нем не могла, предстоящая премьера полностью поглотила ее.

За два дня до премьеры Элизабет столкнулась в коридоре с мистером Винникером. Она спешила в театр, почти бежала, повернула за угол, здесь коридор делал резкий поворот, и с разбегу влетела в большое, упругое, неуступчивое тело. Она даже не сразу поняла, на кого натолкнулась, понятно было, что следует извиниться, что в неловком столкновении только ее вина, и она подняла голову и увидела перед собой, вернее, над собой, веселые, озорные (или старающиеся быть таковыми) глаза мистера Винникера.

– Ой, простите, – поспешила извиниться Элизабет. – Я не сделала вам больно?

– Ну что ты, Лизи, – ответил он, и от того, как он смотрел, вдумчиво, внимательно, словно пытался разглядеть что-то в ее лице, от того, что назвал ее Лизи, как только мама называла, да еще Влэд, – от всего этого Элизабет почему-то вздрогнула и замерла. Сразу вспомнилась мама, давно не вспоминалась, а тут будто легким сквозняком промелькнуло ее лицо, голос, даже запах. Почему именно сейчас?

– А мне кажется, что мы с тобой знакомы, – произнес мистер Винникер.

– Мы с вами? – удивилась Элизабет. Она уже не спешила в театр, в принципе, ей сейчас там и делать было особенно нечего.

Откуда она могла знать этого мистера Винникера? Но ведь и вправду его лицо с самого первого раза показалось ей знакомым…

– Ну да, ты не помнишь меня, Лизи, – не дождавшись ответа, он продолжил: – Но мы давно знакомы с тобой очень давно, лет восемь.

Элизабет молчала, тоже вглядываясь в него, пыталась вспомнить, но у нее не получалось.

– Восемь лет назад мне было семь лет, – подумала она вслух.

– Ну да, я отлично тебя помню, ты была чудесной девочкой. Но даже тогда сложно было предположить, что ты станешь такой… – Он замолчал, подбирая слова, но так и не подобрал, только развел руками. – Ты стала очень похожа на свою маму, просто копия. Только юная копия, я бы даже сказал, превосходящая оригинал. Ты же знаешь, я любил твою маму, до сих пор не могу ее забыть, жаль, что у нас тогда не сложилось. Ну как, ты вспомнила меня? Я Рассел, дядя Рассел, друг твоей мамы.

И тут память прорвало, как плотину, – потоком, водопадом сметая беспомощную, податливую преграду.

Она все вспомнила, все сразу: его лицо, фигуру, его голос, интонации. Она разом вспомнила свое детство – далекое, счастливое, которое так долго и так настойчиво пыталась забыть. Чтобы не будоражило, чтобы не мешало ее сегодняшней, не имеющей никакого отношения к счастью жизни.

– Ой! – вскричала Элизабет, сама не успевая удивиться простосердечности и искренности своего восклицания. – Дядя Рассел, это вы, в самом деле вы! – Она даже запрыгала от восторга, как ребенок, будто ей снова семь лет и у нее день рождения.

– Помнишь, как мы отмечали твой день рождения? – рассмеялся Рассел, как будто угадал ее мысли, и смех его, добродушный, глубокий, еще больше растопил время, отмел в сторону всю эту ненужную, лишнюю, глупую реальность.

– Ну да, – Элизабет тоже засмеялась. – Мы тогда тоже ставили спектакль. Я помню его, я кажется даже помню слова своей роли.

Почему-то ей хотелось не только смеяться, но и плакать: ей захотелось стать маленькой и слабой, беззащитной, и знать, что есть близкие, большие и сильные люди, которые ее любят и защитят, и не дадут в обиду. Не потому, что им от нее что-то надо взамен, а просто потому что любят бескорыстно, не могут не любить. Мама, например. К горлу подступила сладкая, густая волна, она не была тяжелой, не была печальной, но легкости и радости она тоже не приносила. Просто теплая и влажная, переворачивающая все внутри волна.

– Слушай, а что мы здесь стоим, в коридоре? – наконец опомнился Рассел. – Пойдем, я угощу тебя ланчем, здесь совсем близко, за городом есть вполне приличное местечко. Мне его Бетти показала, ну в смысле мисс Севени, твоя учительница. Да ты слышала, наверное, «Приют гурманов» называется. Тут ехать всего-то минут десять, не больше. У тебя есть дела на сегодня?

– Да нет, – пожала плечами Элизабет. – Я хотела в театр пойти, но в принципе мне там сегодня делать нечего.

– Вот и отлично, – улыбнулся Рассел. – Пойдем, посидим часок, ты мне все не спеша и расскажешь. Я специально не спрашиваю тебя ни о чем, не хочу комкать разговор.

Было около трех часов дня, когда они выехали за город. Стояла середина октября и осень еще только наступала. Даже не наступала, а пыталась наступить. Она и не была видна, лишь пропитала все вокруг пряным запахом перенасыщенной, переспелой зелени, который, казалось, сгущал воздух, утяжелял его, так что непонятно было, как он ухитряется парить над землей, не падая вниз.

В машине они почему-то молчали. Элизабет открыла окно, выставила наружу руку. Выпуклый, напористый ветер наполнял ладонь упругим потоком, врывался в кабину, и Элизабет даже приоткрыла рот, чтобы вобрать в себя побольше здоровой свежести. «Надо же, как хорошо, как красиво, – думала Элизабет щурясь от теплого, мягкого, тоже пахнущего свежестью солнца. – Почему я не замечаю красоты? Я живу в ней, а не замечаю».