За все в ответе

Л е н и н. Там, где вы ее оставили два года назад.

О б у х (прощупывая шею больного). Тогда здесь она должна быть, мерзавочка… Скажите, пожалуйста, — на месте! Вот она, вот она. А вторая глубоко, ее только лучами достанешь… Так, так. Не беспокоят вас эти нахалки?

Л е н и н. Не знаю. Нет, пожалуй.

О б у х. Убрать их к чертовой матери — и скорее! Так, так. На что жалуемся? Прошу прощения. Поставим вопрос правильно: на что считают необходимым пожаловаться сестра и жена? На бессонницу?

Л е н и н (улыбаясь). В этом вопросе я бы к ним, пожалуй, присоединился.

О б у х. Давно страдаете?

Л е н и н. Давненько.

О б у х. Невелика тайна, могли бы и раньше поделиться. Головные боли?

Л е н и н. Это, пожалуй, самое неприятное.

О б у х. Часто?

Л е н и н. Слишком.

О б у х. Ощущение, что сжимается стальное кольцо?

Л е н и н. Пожалуй.

О б у х. Не замечали: в глазах, особенно по краям, могло появиться некое дрожание, мы говорим — мушки бегают?

Л е н и н. Бывает.

О б у х. Устаете быстро?

Л е н и н. Пожалуй. Да, значительно быстрее, чем раньше.

О б у х. Так… так… ручку извольте… Пульс напряженный. Так. Очень хорошо. Отлично. Правильно. И здесь… все верно. Хорошо.

Л е н и н. Что, плохо дело?

О б у х (улыбнувшись). Пустяки. Одевайтесь. (В зал.) Всю свою жизнь доктор Обух будет помнить это утро и этот тревожный и пронзительный взгляд, который требовал от него правды и только правды. Как опытный врач, Владимир Александрович сделал все возможное и невозможное, чтобы задержать развитие болезни, а пока… пока предстоял трудный разговор.

Л е н и н (завязывая галстук, весело). Ну и как? Сколько мне осталось?

О б у х (в тон). А сколько нужно?

Л е н и н. Запрашивать с походом?

О б у х. Но по-божески…

Л е н и н (весело). На все про все… чтобы синие кони да еще на красной траве… мне нужно… лет двадцать пять. Что, запросил?

О б у х. Я бы прописал, но ведь с вами, батенька, иметь дело — хуже некуда. Уговоры наши и беседы — так, простое сотрясение воздуха. Вот возьму сейчас нарочно запугаю, навру с три короба, и разбирайтесь!

Л е н и н. У вас не получится. Вы врать не умеете.

О б у х. Еще как умею!

Л е н и н. Глаза выдадут.

О б у х. Тогда я не с вами буду разговаривать, а с двумя милыми особами, которые к моим словам отнесутся всерьез.

Л е н и н. Помилуйте!

О б у х. Нет, не помилую. Макушки-то опять не видно, весь в работе утонул, а что обещали? Когда бы я ночью ни шел мимо — окно горит. Вчера в двенадцать ночи вы вполне могли сказать: «Начинается шестнадцатый час моего восьмичасового рабочего дня».

Л е н и н. Вот и неправда. Вчера я был в концерте.

О б у х. Вот и неправда. Вы действительно пришли в Большой театр, публика вас узнала, устроила овацию, а вы тут же поднялись — и восвояси, вернулись сюда и работали до трех ночи. И напрасно. Можно было овации перетерпеть, но, уж во всяком случае, не лишать себя такого чудесного отдыха.

Л е н и н. При чем здесь овации? У нас просто некультурная публика, совершенно не умеет вести себя в концерте. Шаляпин уже вышел на сцену, а ему навстречу: «Да здравствует Ленин!» Он обратно, в кулисы. Идут слушать великого певца, а устраивают овации Ленину. Какое неуважение к артисту! Как я мог там оставаться? Пришлось передать Шаляпину мои извинения.

О б у х. Ну хорошо, вчера отдых не получился. А когда получился последний раз? Это ведь именно вас, а не Цюрупу надо привлечь за растрату государственного имущества — своего здоровья.

Л е н и н (весело). Вот уж на кого вы не похожи, так это на склочника.

О б у х. Когда вы отдыхали последний раз? Только без сказок! В конце концов, врача вы можете дезориентировать, но я такой же большевик, как и вы, и требую правды. Разговор у нас с вами партийный.

Л е н и н. Медицинский.

О б у х. Партийный.

Л е н и н (улыбаясь). Ну хорошо, партийно-медицинский.

О б у х. Товарищ Ульянов, извольте правду: когда вы отдыхали последний раз?

Л е н и н. Вы чем-нибудь всерьез обеспокоены?

О б у х. Обеспокоен. Всерьез. Тем, что вы себя безбожно убиваете. Вы работаете на износ.

Л е н и н (помолчав). Не я один, и ЦК и Совнарком — все завалены работой. Волей-неволей многое, в том числе и лишнее, падает на меня. Если бы не этот вековой запас усталости, который сидит во мне…

О б у х. Это заколдованный круг. Чем больше вы будете уставать, тем меньше вы сделаете.

Л е н и н. Я боюсь не успеть…

Пауза.

Владимир Александрович, что меня ждет? Что значат эти признаки? Поймите, я должен знать, я обязан знать, сколько в моем распоряжении… хотя бы примерно. Простите меня, я понимаю, что этот разговор вам в тягость, но на эти темы я не могу говорить ни с женой, ни с сестрой. Только с вами. Давайте действительно считать, что разговор у нас с вами партийный.

О б у х. Медицинский.

Л е н и н (улыбнувшись). Ну хорошо, медицинско-партийный.

О б у х. Батенька вы мой, да кто вам это может сказать? Это же мистика какая-то!

Л е н и н. Мистику к чертям! Нужна наука. На одной чаше весов все, что вам известно обо мне, — пятьдесят лет, ранен, головные боли, бессонница, на другой — ваши знания и опыт.

О б у х. Это не наука — знать то, что человеку знать не дано. Это не марксистская постановка вопроса. Вот!

Л е н и н. О марксистами я как нибудь договорюсь, они нас простят.

О б у х. Вы просите у меня гадания на кофейной гуще!

Л е н и н. Я прошу у вас немножко мужества. (Ходит по кабинету.) Если бы знать, если бы знать… это, кажется, у Чехова?

О б у х. Вам (подчеркивая) всего пятьдесят, объективные данные совсем неплохи, вы прекрасно плаваете, отлично стреляете, здоровье богатырское, если до сих пор не свалились от этой заседательской и бумажной каторги. Запас усталости? Изменим режим работы, и все войдет в норму.