За землю русскую. Век XIII

На голубизне обветшавших тесовых полотнищ, озарённых светом полного месяца, чётко чернело железное толстое кольцо.

Попадья Анфиса подняла руку надо лбом, дабы перекреститься, как вдруг:

— Что ты тут закрестилась? — откуда-то сверху, из воздуха, послышался угрюмый окрик. — Что ты, в церкву пришла?

Попадья охнула и стала оседать, в своей шубейке колоколом, и уж у самой земли подхватил её под мышки провожатый и поставил на ноги. У парня и у самого зубы чакали от страха...

А меж тем тот же голос, неведомо откуда, провещал:

— Иохим! Гелловуй! Али не слышите? Стучат! Откройте!

А никто ещё не стукнул. Калитка сама собою отпахнулась вовнутрь двора. Подталкиваемый попадьёю, отрок ступил во двор. Нигде ни души.

— Матушка, не бойся, — сказал он Анфисе. — Иди.

Точно так же, сама собою, раскрылась пред ними и дверь в сени, и дверь в избу. Ступив через порог, попадья глянула в передний угол: на божнице было некое подобие образов, и она опять отважилась было сотворить крестное знаменье, но в этот миг из-под стола, за которым над книгою сидел Чегодаш, раздалось рычанье. Огромная чёрная собака с глазами, глядящими сквозь шерсть, словно бы сквозь кустарник, с рыканьем шла на неё.

— Цимберко! — крикнул на собаку Чегодаш.

Пёс повернул обратно и снова улёгся под столом, возле ног хозяина.

Чегодаш меж тем всё ещё не отрывал глаз от книги. Он как бы продолжал вслух чтение, от которого его отвлекли:

— «Аще у кого будут волосы желты, тому журавлиные яйца мешати с вином, и будут черны...» У тебя каки волосы, попадья? — спросил он. — Жёлтые?.. Нет, у тебя седые. Тогда слушай: «Аще у кого волосы седы, то поймай ворона, да положи его живого в гной конский, да лежит пятнадцать дён, да изожги его, живого, на огне, да тем пеплом мажь волосы седые — будут опять черны...» Вот, — сказал он, закрыв бережно доски переплёта. — Есть у твоего попа такая книга? Нету!.. Ну? — спросил он испытующе и глумливо. — Хворает ваша княгиня? Хворает! — ответил он сам. — Хворает и не перестанет хворать, доколе я не сыму с неё!..

«Он, он!..» — прозвучало в сердце Анфисы.

Чегодаш поднялся из-за стола, положил книгу на полку в переднем углу, оправил свой чёрный азям, пошевеливая угловатыми плечами, и вышел к попадье.

Она упала ему в ноги. И в то самое время, как прикасалась лбом к грязному полу, ей подумалось: «Ох, будет мне от бати моего!.. Что же это я делаю?»

Она поднялась. Егор Чегодаш, подбоченясь левой рукой, презрительно и лукаво смотрел на неё.

Попадья жалобно проголосила:

— Ой, да смилуйся ты над нами, Егорушко!.. Исцели ты нам её, нашу звёздочку ерусалимскую!

— А чего дашь? — угрюмо спросил волшбит.

Выгнав на улицу отрока и приготовляя всё, что надо для ворожбы, Егор Чегодаш изредка бросал попадье отрывистое, резкое слово, требовавшее безотлагательного ответа.

— Худо живут промеж собой? — спросил он, поправляя фитилёк, плававший в чашке с деревянным маслом, что стояла на угловой полке.

Попадья Анфиса замедлилась было ответить: ей казалось как-то неладно говорить здесь, перед мужиком, о супружеской жизни великого князя и молодой княгини его.

Чегодаш гневно обернулся.

— Молчишь, стервь? — обругал он супругу дворцового протопопа. — Ну и молчи! Да и убирайся отсюда!.. Ты думаешь, я для знатья спрашиваю?.. Я и без того всё знаю. А тово дело требует. Без того не будет пользы!.. Я и сам вперёд всё тебе расскажу. Вчера ездил князь Андрей к Палашке своей в Боголюбово? — спросил он.

— Ездил, — вынуждена была согласиться Анфиса.

— Так. А велела ему княгиня Дубравка боярынь всех его... ну, одним словом, наложниц, убрать из дворца?

— Велела, — уж поистине вострепетавшая перед прозорливостью чародея, ответствовала попадья.

— Ну вот видишь, — удовлетворённо произнёс Чегодаш. — А ты ещё таишься!

— Не буду, отец, не буду!..

Но, как бы желая довершить своё торжество, знахарь сказал:

— Пригрозила ему княгиня, что уйдёт от него к отцу, в Галич уедет?

— Ой, да правильно всё... всё правильно!.. — взмолилась Анфиса.

И с этого мига она уж ничего больше не скрывала от Чегодаша. А знала она отнюдь немало, супруга придворного протоиерея и первая вестовщица во всём Владимире.

Меж тем угрюмый волшбит приготовил на столе деревянную мису с водой и стал растоплять над ней тонкий прут олова с помощью огарка восковой свечки. Над чашею поднялся пар.

Знахарь вынул из воды причудливо очерченную, бугроватую пластинку олова. Держа её меж расставленных пальцев, он приказал попадье приблизить свечу. На степе избы появилась тень.

— Видишь? — спросил Чегодаш.

— Вижу, Егорушко, вижу...

— Тень указует, тень указует! — грозно вскричал волшбит. — Теперь представь мне на очи самое молодую княгиню.

— Батюшко! — воскликнула попадья. — Уж чего хочешь другого проси, а только не это!.. Чтобы я это — с речью к ней, когда не спрошена, — да уж лучше живую меня в землю заройте!

Нечто вроде любопытства блеснуло в чёрных глазах мужика.

— Ну, коли так, — снизошёл Чегодаш, — то предоставьте мне откуда-либо в затылок ей глянуть... из закрытия. У человека кость тонкая. А я ведь и сквозь жёрнов вижу!..

— Чем ты её поил, мерзавец, княгиню великую? — кричал Невский на Чегодаша.

Колдун сперва отпирался:

— Я? Да, Олександр...

Однако при первой же его попытке назвать князя по имени и отчеству Александр таким взглядом обдал колдуна, что тот осёкся и стал наименовывать его князем.

— Князь-батюшко, прости! — вскричал он, мотая головой. — Ничем, ничем не поил. Да разве меня допустят, мужика худого, пред светлые княжецкие очи?

Невский молчал и, не по-доброму наклони голову, начал подыматься из-за стола. Они были только вдвоём в комнате, в той самой, в которой останавливался Невский и в первый свой приезд из Новгорода, на свадьбу брата.

Александр только что прибыл во Владимир кратчайшим путём, через Москву, в сопровождении Андрея-дворского и всего лишь десятка отборных дружинников, сильно встревоженный недобрыми известиями о неладах между молодыми, и о намерении Дубравки оставить Андрея, и, наконец, о болезни молодой княгини.

Приехав и вызвав немедленно для доклада верных людей, оставленных им в городе и во дворце брата, Александр Ярославич узнал и о волхованьях вокруг Дубравки, и что замешаны тут попадья Анфиса и кое-кто из более высокостоящих. Однако не волшба и заклинанья этого чёрного проходимца беспокоили князя, — его ужаснуло известие, что Дубравку, неведомо для неё, поили каким-то зельем. У Александра тотчас же возникло подозрение, что это сделано не только по злому умыслу врагов — ибо чего только не бывало в княжеских семьях! — но и по тайному приказу Берке. Что Батый не пойдёт на это, а стало быть, и Сартак, который давно уже был аньда ему, Александру, то есть побратим, — в этом Александр был уверен. От Батыя можно было ожидать, что сгоряча он прикажет опустошить Владимирщину, прикажет вырезать «всех, кто дорос до чеки тележной», но Александр поручился бы чем угодно, что старый хан не пойдёт на отравленье никого из членов его, Александра, семьи, и тем более на отравленье Дубравки, этой невинной отроковицы. Но Берке, этот шакал, прикидывающийся львом, этот сквернавец, заждавшийся смерти своего старшего брата, — этот пойдёт на всё!