За землю русскую. Век XIII

— Сказывай, мерзавец, чем ты поил княгиню?

Лицо колдуна дрогнуло.

«Эх, — подумал он, рухнув перед князем на колени, — спустил бы я тебе ножик в брюхо! Жалко, засапожник в хомуте остался: врасплох меня захватили!»

— Прости, князь, прости! Поил... не из своих только рук... а и одним добрым поил...

— Чем?

— А ничем, ну, просто, ничем... так — корешишко давал от гнетишныя скорби...

— Где оно у тебя, это зелье?

— А всё изошло, истратил.

— Прикажу людей послать — обыск сделать!

— Ох, запамятовал, княже, я, окаянный: вот, завалялся один корешишко за пазухой.

Колдун достал из-за пазухи красный узелок с корнем.

Невский швырнул узелок на стол и продолжал допрос Чего дата:

— От какой же ты болезни поил княгиню?

— От гнетишныя скорби... ну, от тоски, словом.

— Откуда тебе про то было ведомо?

— А от госпожи попадьи.

— А что же она тебе говорила?

— А, дескать, тоскует шибко княгиня... Утром, говорит, подушка от слёз не успевает просохнуть...

Невский нахмурился.

— А что ты ещё вытворял?

— А доброе слово шептал над тем над питьём: во здравие, во исцеление...

— Скажи.

Колдун развёл руками.

— А ведь воды пот, над чем шептать...

Невский поискал взглядом. Друза самородного хрусталя, которым он прижимал при чтении концы пергаментных свитков, попалась ему на глаза. Он взял хрусталь и всунул в руку Чегодаша.

— Вот пускай вода тебе будет. А если дознаюсь, что хоть одно слово утаил, землю будешь глодать вместе с червями земными!..

— Что ты, князь, что ты? Да пускай век свой трястись мне, как осинову листу!..

— Ну! — поторопил его Александр.

Егор Чегодаш, враз приосанясь, подобно коннику, которого спешили, заставили пройти вёрсты, а потом сызнова пустили на коня, принялся шептать заговор над друзою хрусталя, словно бы и впрямь над чашкой с водою.

«А ночью ведь его страшновато слушать!» — подумалось Александру.

Колдун забылся. Он как бы выступил душою за эти каменные степы княжой палаты, он как бы не существовал здесь. Глаза горели, сивая борода грозно сотрясалась, голос то становился похож на некое угрожающее кому-то пенье, то переходил в свистящий шёпот.

Александр хмуро слушал его.

— ...От чёрного волоса, от тёмного волоса, от белого волоса, от русого волоса, от всякого нечистого взгляду!.. — гудел в низких сводах комнаты голос колдуна.

Обезопасив доверившегося ему человека от порчи, от сглаза, колдун перешёл к расправе над наносной тоской, застращивая её и изгоняя. Он двигался, шаг за шагом, прямо на степу, наступая и крича на Тоску. И Александру казалось, что и впрямь некое проклятое богом существо — Тоска — кинется сейчас от этого высокого мужика в чёрном азяме и, окровавленная, станет биться о камни стен, о решётку оконницы, ища выхода и спасенья от истязующего её и настигающего слова!..

— ...Кидма кидалась Тоска от востока до запада, от реки до моря, от дороги до перепутья, от села до погоста, — нигде Тоску не укрыли! Кинулась Тоска на остров на Буян, на море на окиян, под дуб мокрецкой... Заговариваю я, раб... — Тут колдун на мгновенье запнулся, как бы выпиная какое-то слово, ему неприятное, но вскоре же и продолжал: — ...раб Егорий свою ненаглядную детушку Аглаю... Даниловну от наносной тоски по сей день, по сей миг!.. Слово моё никто не превозможёт ни воздухом, ни аером!.. [38] Кто камень Алатырь изгложет, тот мой заговор переможёт!..

38

Аер (лат.) — воздух.

Колдун окончил. Он стоял, тяжело переводя дух. На лбу у него блестели капли пота.

Мало-помалу выражение власти и требовательного упорства сошло с лица Чегодаша, он снова стоял перед князем, покорно ждя уготованной ому участи.

— А более ты ничего не говорил? — насмешливо спросил Невский, глядя на колдуна.

И в первый раз за всю свою жизнь, с тех пор как покойный родитель перед смертью научил его волхвованью и обрызгиванию и передал ему, под страшною клятвою, слово, Чегодаш побожился.

— Ладно. Придётся на сей раз поверить. В чужое сердце окна нет, — сказал сурово Александр.

Чегодаш кинулся перед ним на колени. Стукнувшись лбом об пол, он воздел обе руки пред Александром:

— Княже, прости!.. Закаиваюсь волхвовать!

Суровая усмешка тронула уста Невского.

— Ладно, — сказал он, — отпускаю.

Вне себя от счастья, Чегодаш на карачках, пятясь задом и время от времени стукаясь лбом об пол, выполз из комнаты.

...В тот же вечер он пировал, на радостях, вдвоём со старинным дружком своим, Акиндином Чернобаем, мостовщиком. Бутыль доброго вина стояла перед закадычными дружками. Рядом — тарелка с ломтями чёрного хлеба, блюдо с балыком и другое — с солёными груздями.

Прислуживала хозяйка Чегодаша, унылая, замордованная мужем, недоброго взгляда женщина.

Чегодаш хвастался. Акиндин Чернобай, время от времени похохатывая и подливая самогонное винцо, внимал приятелю.

— Ну што они со мной могут, хотя и князья? — восклицал Чегодаш. — Я его, Олександра, вокруг перста обвёл!.. Нет, молод ты ещё против Егория Чегодаша, хотя ты и Невской!.. Слышь ты, — говорил он, тыча перстом в толстое чрево Акиндина, — ну, схватили они меня, заковали в железо, привели к ему... Глядит он на меня... А я и пошевельнуться не могу: руки скованы, ноги скованы... ведь колодку набили на ноги, окаянные... Ну, наверно, думает про себя князь-от: «Теперь он — мой!» А я от него... как вода промеж пальцев протёк!..

— Да как же это ты, кум? А? — спросил Чернобай. — От этакого зверя уйти?..

— Ха!.. — бахвалясь, произнёс Чегодаш. — Да ему ли со мной тягаться, Олександру! Есть у меня... — начал было он, приглушая голос, но тотчас же и спохватился и даже отодвинулся от Чернобая. — Ох нет, помолчу лучше: неравно пронесёшь в чужие уши!..

Купец обиделся.

— Ну что ты, кум, что ты! — восклицал он. — Во мне — как во гробе!..

И несколько раз начинал и всякий раз сдерживал Чегодаш готовое сорваться с языка тайное своё признанье. Наконец он решился:

— Лукерья, выйди отсюда! — приказал он своей бабе. Та, не прекословя, хотя и злобно сверкнув глазами на собутыльников, вышла в сенки.

Тогда, придвинувшись к самому уху Акиндина, колдун прошептал:

— Есть у меня из змеиного сала свеча!..

Александр круто повёл следствие. Он подозревал, что «корешишко от гнетишныя скорби», отваром коего поили Дубравку, отнюдь не столь был безвреден, как пытался это представить Чегодаш.

Попадья Анфиса была допрошена и во всём созналась.