Заботы Элли Рэйт

empty-line/>

Руки от постоянного макания в щелочь покраснели, стали шершавыми. Кожа начала трескаться. Несколько раз в день смазывала их растительным маслом. И даже прижимистый Ивар не возражал, а кажется, даже жалел меня.

На четвертый день я потащила свою семью в натопленную мыльню.

– - Ирвин, не наступи: тут вон, видишь, дыра в полу.

Наготы мальчишка не стеснялся. Я же осталась в сорочке: потом сниму, как детей отмою. А вот то, что я нашла в доме мыло и теперь щедро расходовала его, купая малышку, вызвало у Ивара очередной приступ недовольства. Сильно он не ругался, опасаясь быть пойманным за ухо, но мокрые брови забавно хмурил.

Прошлась по его тощей спине с бусинками позвонков, чуть не рвущих кожу, большим куском намыленной мешковины. Потерла ему руки и ноги, тщательно помассировала с густой пеной волосы. Пришлось промывать их дважды. А потом большими неуклюжими ножницами подровняла космы, чтобы не лезли мальчишке в глаза. Даже заставила его поскрести кусок мыла, чтобы под ногтями пропали темные полоски. Джейд все это время с удовольствием била ручками по воде в лоханке и радостно улыбалась, демонстрируя нам два белых крошечных зубика на нижней десне.

Ирвин переоделся в чистую одежду, и мы вернулись в более-менее отмытый дом. Вот тут мальчишка затих. А когда на ужин вместо надоевшей вареной картошки я поставила яичницу, он, конечно, благодарить меня не кинулся, но в конце ужина негромко пробурчал:

– - А хорошо бы этак-то каждый день было.

Глава 7

Очень медленно наша жизнь начала приобретать некие признаки системы. Просыпались мы Ирвином очень рано, малышка Джейд еще спала. Каждое утро я заставляла его умываться. До того как растопим печь. До завтрака, до любых других действий, кроме посещения туалета. На печи с вечера оставался горшок с водой, которая к утру еще не успевала остыть полностью. И вот этой тепловатой водой мы поливали друг другу из кувшина.

Больше всего мальчишку почему-то раздражало то, что я требовала хотя бы полоскать рот. Он не понимал, с чем это связано, и злился, но пока что подчинялся. Затем он занимался растопкой печи и шел доить козу, а я торопливо готовила завтрак.

Пока я промывала крупу, что с его точки зрения было глупостью и баловством, разогревала вчерашние остатки еды, он успевал вернуться. Ворча, снимал на пороге грязные кожаные калоши: я запрещала входить в них в дом и ставил на стол кувшин с молоком.

Чистку козьей сараюшки я взяла на себя: все же он был еще ребенком, и такая нагрузка была ему не по силам. Но чистка – это днем, когда будет время. А с утра он приносил к завтраку примерно пол-литра молока и парочку свежих яиц. Яйца я откладывала, решив, что они пригодятся для выпечки. Потому яичница будет у нас праздничным блюдом.

Если нам удавалось выловить момент и посадить Джейд на горшок, это значило, что с утра у меня будет меньше стирки. К сожалению, такое случалось не всегда. Чтобы не менять каждый раз сено в тюфячке, я подкладывала под простынку малышке сложенные во много раз отстиранные тряпки. Использованные не хранила дома, а сразу выносила на улицу. Как бы это ни было тяжело, но примерно раз в два дня мне приходилось снова наполнять водой ненавистный котел и кипятить предварительно застиранные тряпки, а потом еще и полоскать в ледяной воде.

И вот вроде бы Ирвин радовался, что сейчас спит на чистом и в доме почти не воняет, но регулярный и совсем не маленький расход на этот костер заставлял мальчишку нервничать и бурчать.

– - Одно сплошное расточительство! Кинула бы на улицу, оно бы проветрилось и высохло. Все так делают, одна ты чушь придумываешь.

Вместо слова «чушь» он употреблял гораздо более непристойное выражение. Вообще, мне приходилось постоянно одергивать его. Мат для Ирвина был всего лишь обычными словами, и он искренне не понимал, почему я запрещаю ему говорить «как все». Это стало еще одним поводом для конфликтов.

Потихоньку я продолжала разбирать тряпье и, наконец, добралась до сундука, который стоял под моим топчаном и содержал, по словам Ирвина, мое приданое. Слава всем святым, стирать лежащие там вещи не пришлось: они были чистыми. Именно поэтому сундук и выпал из зоны моего внимания на достаточно долгое время. Но как только я перестирала всю одежду, и хлопот стало меньше, у меня дошли руки и до этих богатств.

Ничего особо интересного сундук не содержал: на дно его были выложены две перьевые подушки, сверху стопочками лежали две тяжелые суконные юбки длиной чуть выше щиколотки, еще две из ткани полегче, летние, окрашенные в темно-синий цвет, четыре простые белые блузы из грубого полотна и одна льняная, с кружевными вставками. Две пары толстых вязаных чулок и какие-то странные ремешки. Я так поняла, что подвязки, на которые и цепляли чулки. Из белья нашлись только балахонистые сорочки без рукавов, но никаких бюстгальтеров-трусов и в помине не было. Кроме одежды, в сундуке оказались еще и неуклюжие сапоги, три платка, один типа нарядный, окрашенный в цвет клюквы, три полотенца с вышивкой. И целых две простыни, абсолютно новых, без единой латки. В уголке два бруска мыла, завернутых в тряпицу.

Все это добро я вытряхнула на лавки и табуретки, чтобы определить, что может пригодиться. Юбка, которую я носила сейчас, количеством зашитых и заштопанных мест больше напоминала лохмотья. Поэтому я без зазрения совести развернула одну из суконных. И на пол шлепнулся небольшой узелок. Ирвин, пристально наблюдавший за разбором приданого, присвистнул:

– - Ого! Глянь-ка, чего здесь есть!

В узелке лежали местные монеты, точно такие же, как я нашла в комнате родителей. Две серебрушки и горстка меди. Вывалив на стол это богатство, я приступила к очередному опросу Ирвина:

– - Что можно купить на эти деньги?

– - Да все, что только пожелаешь! – он робко протянул руку, глядя на меня, и, предварительно дождавшись моего кивка, взял со стола серебрушку, внимательно рассматривая ее.

– - Вот на эту монету что можно купить?

Он несколько боязливо вернул серебрушку на место и восторженно сообщил:

– - Целую козу можно!

Покупать козу мне пока было без надобности, а вот докупить продуктов я бы не отказалась. К сожалению, хотя Ирвин и знал, сколько стоит картошка, а сколько нужно отдать за крупу, но мерки, которые он называл, были мне совершенно не понятны. Например, за восемь медных лир можно было купить полчетверти картофеля. Я так и не добилась толку, сколько это: четверть. Крупу и муку мерили какими-то непонятными лотами и пунтами. Я только смогла узнать, что лот – это много, а пунт – мало.

Ирвина многое смущало в моем способе ведения хозяйства. Иногда, видя, сколько я работаю, он своеобразно жалел меня:

– - Ить и не лень тебе воду-то таскать днями? На кой каждый раз посуду намывать? Мамка завсегда мокрой тряпкой протирала и другой раз еду накладывала. Зато и воды столько ей таскать не надобно было. А ты все тягаешь и тягаешь. Так и надорвешься раньше времени.

Я как раз присела отдохнуть на минуту, притащив очередной раз воду от колодца. И с неким даже раздражением спросила:

– - Ирвин, ну что ты все время бурчишь? Неужели я хозяйство хуже матери веду?

Мальчишка аж вскочил с пола, где он сидел рядом с Джейд, присматривая за девочкой.

– - Конечно, хужее! Мамка у нас… -- он даже не сразу нашел нужные слова, но, собравшись с духом, выговорил: – Аканомная была! А ты расточительница! Только и смотришь, куда бы еще чего потратить! А как все закончится, – он широким жестом обвел убогую обстановку и «добил» меня вопросом: -- Мы где другое возьмем? Или все вместе голодовать будем?