Заботы пятьдесят третьего года
Шрифт:
– Ты знаешь, кто я?
– сурово спросил чемпион.
– Знаю, - спокойно ответил парень.
– В очередь вставай.
– Знаешь, а не уважаешь!
– укорил чемпион.
– Пьяного - не уважаю.
– А если я тебя пополам разорву?
– А если я тебе по шее?
– Да, молодежь пошла...
– огорчился чемпион и стал в очередь из трех человек.
Наблюдавшие за жанровой сценкой Алик и Тимка успокоились и приступая после водки к пиву, вальяжно поменяли позы.
Нога Алика ткнулась под столом во что-то мягкое. Что-то мягкое заворочалось под столом.
– Собака, что-ли?
–
– Черт его знает. Может и телок, - философски заметил Тимка.
Грязная рука снизу откинула край клеенки. Противоестественное рыло возникло из-под стола.
– Ребятки, - слезно сказало рыло, - оставьте пивка хлебнуть.
Ах, танцы на шоссе! Баянист запрокидывал голову и наяривал вальсы, фокстроты и танго. Наяривал до того однообразно, что трудно было разобрать, где вальс, где фокстрот, где танго. Местные рослые девчата в цветастых и темных пиджаках, открячив зады, трудолюбиво и истово исполняли все танцы. Подружка с подружкой. Мелкие по сравнению с москвичами парни, терпеливо щелкали семечки - ждали своего послетанцевого часа. Каждые три минуты на танцы набегали два ослепительных огня: на Москву мчались молоковозы. Не прекращаясь, танцы сваливались на обочину.
Алик в конце концов затосковал. Потрещав в кармане бумажками, он подозвал Тимку.
– Тима, чайная еще работает?
Ничего-то не надо было объяснять Тимке. Сокращая разговор, он предложил:
– Давай половину, сбегаю.
Алик беспокойно ждал его, когда подошла Ася.
– Александр Иванович, потанцуем!
Они прошлись в прыгающем фокстроте. Ася смотрела на него, как хозяйка.
– Вы на комбинате ужасно серьезный.
Алик ждал Тимку, и поэтому по небрежности ответил невежливо:
– Уж какой есть.
– А здесь простой, веселый, - она не хотела замечать грубости.
– Парень я простой, провинциальный, - пропел Алик, точно попадая в баянистову музыку. Под эту музыку получалось все.
– Уж до того простой, уж до того провинциальный!
– сказала Ася грустно.
– Александр, пошли!
– крикнул Тимка издалека.
– Вы меня извините, Асенька.
– Алик остановился и слегка прижал ее к себе. На миг ощутил ее груди, учуял острый запах волос и захотел, чтобы так было долго.
– Идите, - сказала она.
– Идите. Только не напивайтесь.
Он хотел обидеться, но уже не хотел оставаться. Ничего не сказав, он кинулся в темноту на Тимкин голос.
Они сели у овражка. Снизу несло нежной травяной прелью. Тимка и стакан принес. Алик принял дозу и лег на спину. Тимка звучно принял свою. Алик закрыл и открыл глаза. Звездный небосвод дрожал над ними. Они лежали на траве, и опять для них стала слышна жалобная гармоника, и шум молоковозов, и пронзительные вскрикивания простодушно кокетничающих девчат.
Тимка выпил из горлышка и закашлялся. Откашлявшись, сказал:
– С приветом.
– И утер слезы.
– А теперь - с новыми силами - на танцы. Девки дуньковские - персики! Щипай - не ущипнешь. Лучше лапать. Сэло!..
Они игриво зашагали на звук гармошки. Отработав последний номер, гармонист застегнул гармошку и пошел спать. Стали потихоньку разбредаться и девчата.
– Пошли, пошли!
– Тимка дергал Алика за рукав.
– Вон две курочки потопали!
Они догнали курочек, которые топали довольно быстро.
– Разрешите присоединиться. Скучаем, - взял быка за рога Тимка.
Девчата молчали. Тогда он продолжил:
– Мой друг Александр. Большой человек. Хочет жениться.
– Тимка вздохнул и добавил: - Я тоже холостой.
Алик изучал обветренные свежие девчачьи лица. Лица были строги и, по дуньковскому этикету, ничего не выражали.
– Холостая жизнь тяжела, - продолжал Тимка.
– Один в поле не воин. Своя рубашка ближе к телу. А рубашку-то постирать некому и чего другое справить тоже. Девочки, выходите за меня замуж!
Тимка попытался было облапить ближайшую, но отдернул руку, потому что девицы вдруг оглушительно рявкнули частушку:
Цветет в Тбилиси алыча
Не для Лаврентья Палыча,
А для Климент Ефремыча
И Вячеслав Михалыча!
– Тима, я пойду, - попросился Алик.
– Не понимаешь своего счастья, а еще высшее образование имеешь! Нет, весь я не уйду!
– решил Тимка и сделал Алику ручкой! Гремели частушки!
Спать не хотелось, и Алик пошел по деревне. Он шел по шоссе, считая звонкие свои шаги и дошел до окраинного холма, где гулял ветер. Он стоял на ветру, спиной к деревне и слушал далекие частушки, шум деревьев, печальный паровозный крик. Что-то ткнулось ему между лопатками, и сердце оборвалось от ужаса. За спиной стояла Ася. Она была в резиновых тапочках, вот в чем дело. Она протянула ему руки, и он взял их в свои.
– Саша, Саша, - сказала она, и он задохнулся.
Потом они лежали на его куртке. Под курткой была свежескошенная трава, и пахла она позабытым детством. На востоке небо уже серело, а звезды блекли. Ася мерзла и старалась спрятаться в его руках, в его ногах. И говорила с закрытыми глазами.
– Я счастливая сегодня. А ты?
– А я ушел от своего счастья. Так сказал Тимка.
– Тимка - дурак и нахал. Не обижай меня, Саша.
– Глупенькая моя, - сказал он, потому что это надо было сказать.
– Я хотела этого с тобой, - призналась она.
– Тебе холодно. Пойдем, я провожу тебя, - предложил он. Ася вздохнула, открыла глаза, жалко улыбнулась и села.
– Пошли.
У избы он поцеловал ее. Она вяло ответила и ушла. До своей избы он бодро бежал и с радостью проник в вонючее тепло.
Алик трясся на тракторной телеге и жалел себя. Жалел, потому что по глупости не взял из Москвы резиновых сапог, потому что выпитое натощак молоко бурчало и переливалось в животе, потому что на жестком неровном тюфяке спал всего три часа.
Лес был хорош. Трактор остановился. Алик спрыгнул на землю, и ботинки его ушли в зеленую траву и невидимую воду.
– Я ж говорил: без резиновых сапог не проживешь!
– обрадовался Тимка.
– Много говоришь, Тимофей, - сказал пожилой щуплый мужик и протянул Алику пару высоких галош.
– Для тебя прихватил, если грязно будет.
– Много говоришь, Тима, много говоришь!
– Алик ликовал и влезал в галоши.
– Уж не знаю, как благодарить, Петрович.
– Веревочкой подвяжи, грязь галоши засасывает. Опять одни ботиночки останутся.
– Петрович протянул Алику кусок бечевки.