Заброшенный полигон

Она грела его своим дыханием, возбуждала тихим нежным голосом, ласково трогала лепестки, поглаживала стебелек, и —цветок раскрылся! Николай не ве­рил своим глазам — цветок раскрылся! Катя любовно прижалась к цветку ще­кой, поцеловала лепестки, прошептала:

— Спасибо, дружочек. А теперь спи. Все у тебя хорошо, никаких букашек, никаких козявок нет, спи, жарочек-огонечек, закрывайся.

Она отвела ладони и сама отодвинулась от цветка — бутон стал прямо на глазах закрываться, сложился остреньким куполком и затих, даже листочки перестали колыхаться.

— Ну, видал?! — зашипел в ухо Николаю Олег.— А ты не верил!

— Да, Катерина и впрямь кудесница,— сказал Николай задумчиво. Он размышлял над увиденным и пытался найти какое-то объяснение, но объяснения не было, а Катя стояла перед ним со своей странной улыбкой — в глазах ее, черных, глубоких, светилась грусть. И Николаю вдруг что-то взгрустнулось, накатила тревога, и они почти всю обратную дорогу до Камышинки проехали молча.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

— Давай присаживайся, Иван Емельянович, разговор есть. Вчера на бегу не хотел, а нынче с утра вроде бы окошко, вот и пригласил тебя. Чайку выпьешь?

— Спасибо, Антон Степанович. Что-то ласков нынче. Мы от чая твоего райкомовского отвыкли, все больше клизмами угощаешь.

— Хе-хе, клизмами, говоришь? Кому клизмы, а кому — чай. Тебе — чай. Или брезгуешь?

— К клизмам больше привыкши. А чай? Чай мы в полшестого пьем, между прочим...

— Ну, я тоже не в восемь встаю. Этот чай уже третий, между прочим. И, между прочим, побывал уже у Шахоткина, на базе, кое-что для тебя выбил. Шифер и кирпич. На той неделе получишь.

— За это спасибо, Антон Степанович, но пусть Шахоткин птичник закончит. Опять снял людей! Мы уже и операторов набрали, и курей-несушек выделили, и корма заготовили. В мае обещался кончить, а такую тягомотину развел. И гово­рить не желает, фон-барон! В гробу бы я видел твоего Шахоткина!

— Зачем же так, Иван Емельянович? Не-ет, не согласен с тобой, пусть живет товарищ Шахоткин, трудится на благо народа. В гробу еще належится... А насчет птичника ты, конечно, прав. Но только и Шахоткин тут не больно-то виноват. Не по своей прихоти снял людей. Сам знаешь, как у нас — сразу на все сил не хвата­ет, вот и выкручиваемся. Потому и сманеврировали, бросили строителей на вторую очередь свинокомплекса.

— Но разве это дело, Антон Степанович! Не докончили одно, кинулись на другое. Тут тяп-ляп, там тяп-ляп, это же не работа, а натуральная канитель. Ты видел, как клетки установили? Это ж руки-ноги обломать! Панели вкривь и вкось, вот такие щели, ветер свистит, а зима придет — самим яйца высиживать?.. Это разве работа! После них еще строителей заказывать? Или самому ходить дырки затыкать?

— Ну, ну, не кипятись, сейчас же не зима. До зимы еще десять раз испра­вишь. Своими силами...

— Какими «своими»? Пять калек — силы?

— Ну все! Базар разводить не намерен. Разговор о другом... Мы должны пустить птичник к первому июля. Пункт районных обязательств! Сам же говоришь, почти готово. Я вот что думаю... Птичник колхозный, куры колхозные, яйца, стало быть, тоже колхозные. Ежели б ты сдал первое яйцо завтра-после­завтра, мы б с тобой были вот такими молодцами... Ну, чего молчишь?

— А чего мне? Кричать? Петь от радости?

— Через неделю Шахоткин даст людей, через неделю, не раньше. Так что выручай, Ваня...

— Кого выручать? Шахоткина?!

— Меня, меня выручай...

— Тебя?! А ты-то что? Не с тебя спросят!..

— С меня, Ваня, с меня... Конечно, можешь отказаться. Ну, снимут Ташкина, ну, засунут в потребсоюз или еще куда, тебе-то что. У нас с тобой всяко было, да? И сердился ты на меня, и я, чего греха таить, имел на тебя обиду — было, было за что! Но все ж таки, Ваня, погляди, кто тебя в председатели провел? Кто с доро­гой помог? А клуб? А детский садик? А ясли? Кто поддержал? А орден? Дума­ешь, ордена просто так раздают — всем хорошим? Не-ет, Ванечка, просто так ничего не делается, даже куры не несутся...

— Опять ты меня этим орденом тыкаешь! Может, хватит? Не ты же лично мне его дал.

— Ну, ну, не возбуждайся, дело не в ордене, а в ситуации. Понимаешь, сейчас, как никогда, важно не подкачать, выполнить обязательства.

— А чего такой пожар? Подумаешь, обязательства. Сколько мы их наприни­мали на своем веку — если б все, что понаписали, выполнили, теперь и делать нечего было бы, лежи на печи да жуй калачи.

— И опять ты не прав, Ваня. Было одно, а теперь другое. Теперь за каждый пункт спрос. Записано — отвечай. Не можешь — иди гуляй. Вот так, Ваня. До нас добрались и до вас скоро доберутся...

— Кто это доберется?

— Кто! Новые времена, вот кто!

— А мы не боимся, наоборот, радуемся...

— А мы боимся, что ли? Мы тоже радуемся.

— Значит, общая радость...

— Радость-то общая, только вот слезы — наособицу.

— Ой, Антон, Антон, не можешь ты без этого самого. Ну чего ты меня стращаешь? Я ведь пуганый.

— Не стращаю, Ваня, прошу! Это разные вещи. Неужто не понимаешь? Стращать не я буду — народный контроль, ОБХСС, прокуратура... А я — прошу!

— Странно просишь. Или не привык по-человечески-то просить, как мы у тебя просили.

— А ты меня уже, смотрю, списал. «Просили». Все, Ташкин, иди гуляй, да?

— Да нет, зачем же, работай, я не возражаю.

— Он не возражает! Ну, ну... Скажи, Иван Емельянович, много к тебе Ташкин обращался? Много просил?

— Да нет, не много.

— Ну а хоть раз вспомнишь? Чтоб просил. Не советовал, не рекомендовал, а просил....

— У тебя характер не тот, чтоб просить. Ты у нас командир...

— Ишь, хитер бобер, голыми руками не возьмешь. Никогда не просил, а теперь прошу. Понимаешь? Прошу. Завтра-послезавтра пятьсот штук яиц и квитанцию мне на стол. Договорились?

— Не знаю, Антон Степанович, не знаю...

— Но подумаешь? Обещаешь?

— Подумать можно. Отчего же не подумать...

— Да, как там дела с наукой? Из обкома звонили, просили всячески помочь, но это ведь твой Колька, так что, надеюсь, сами разберетесь.

— Все в порядке. Сделали отвод от нашей подстанции, поставили столбы, протянули линию, подправили дорогу до часовни, часовню отремонтировали. Колька привез с городу свою бандуру, «самовар» называется, смонтировал и уже запустил.