Заброшенный полигон

Понимание, взаимная притирка и приспособление проходили не просто и не гладко — путь этот не был усыпан грамотами и обвешен орденами. Первый и пока единственный орден дали ему не к пятидесятилетию, как некоторые дума­ли, а за успешный труд и хорошие показатели по колхозу за последнюю пяти­летку. Правда, это совпало с юбилеем, но — чистая случайность. Все ж таки он переломил, добился результатов, пошло дело. Перевалил через какой-то хре­бет — и все вроде бы то же и все совсем по-другому. Казалось бы, та же земля, то же хозяйство, те же люди, та же техника, те же трудности и — все иное. Нет худа без добра, ведь если бы не то собрание да не та оплеуха, которую закатил ему сын, так до сих пор, наверное, мыкались бы как бедные родственнички, с протянутой рукой, за подачками к доброму дяде. Выходит, воспитал-таки тебя сын, научил настоящей злости, без которой, как, впрочем, и без истинной доброты не сдви­нешь никакое дело, особенно которое с людьми.

Теперь ему предстояло организовать эту чертову сдачу яиц — по десять- двадцать с каждого двора. Конечно, у каждого найдутся полтора-два десятка, но дело-то не в этом — дело совсем в другом! Ведь обязательно спросят, куда яйца, почему и зачем. И он вынужден будет говорить правду — всем и каждому! Вот этой-то правды и боялся Иван Емельянович, потому что не всякую правду можно говорить, глядя прямо в глаза людям, есть правда, от которой воротит, как от гнилого лука. Вот в чем вся загвоздка...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

— Коля? Наконец-то явился! А я уснула. Хоть бы позвонил...

— Откуда? Из болота?

— Но дома же у отца телефон.

— Из деревни звонить — такое занудство! Ни секундочки не было.

— Вадим находил время, каждый день звонил Ларисе.

— От меня передавал приветы?

— Передавал. Я слышала, как она с ним разговаривала.

— Значит, получала информацию, все в порядке, можно не волноваться. Так?

— Информация... Я ждала твоих звонков.

— Да ладно тебе. Устал — смертельно! Можешь поздравить, между прочим. «Самовар» гудит, луч есть, жгуты пошли! Слышь, Анька, испытания начал!

— Молодец! Только тихо, Димочку разбудишь.

— Как наш охламон? В тебя или в меня?

— Эту неделю в тебя. Луноход разобрал — до винтиков! А собрать не может, злится, ревет, ну я ему слегка наподдавала.

— Вай, вай, вай, интеллигентная мама бьет единственного дитятю!

— Этот единственный сел на интеллигентную и ножки свесил. И все ты! Ты его балуешь, командировочный папа! Долго еще будешь кататься? Имей в виду, завтра отвезешь нас на дачу.

— Ну, разумеется, затем и приехал. Слушай, у меня идея!

— Подожди, возьмусь за тахту, чтоб не свалиться. Ну давай! В чем идея?

— Сначала — увертюра. Чем больше думаю о «самоваре», тем больше убеждаюсь, что эта штука, скромно говоря, гениальная!

— Скромно говоря! Ха! А если не скромно?

— Выдающаяся! Беспрецедентная! Всемирно-историческая!

— Явление на уровне Вселенной...

— Не меньше! Так вот. Какого черта прибедняться и скромничать? Смотри, как шустрые ребята делают дела. И я решил подать на докторскую. Представля­ешь? Сразу докторскую! Мысль?

— Хм-хм-хм...

— «Безумство храбрых — вот мудрость жизни!» А что? Могу еще одну руководящую цитату выдать: «В своем дерзании всегда мы правы!» Примеры? Пожалуйста! Сколько угодно! Академики Тамм, Иоффе, Капица, Ландау и так далее.

— Ну ты и ряд выстроил! Это же все гении!

— А я?

— Ну ты, конечно... Скажи мне, гений, а есть хочешь? Я так сегодня устала! Уложила Димочку и сама свалилась. Даже не слышала, как ты открыл. Ты голо­ден?

— Нет, не хочу. В деревне поужинал. Ты лучше скажи, как подъехать к дедуле?

— Насчет чего?

— Ох, господи, ты что, не проснулась? О чем мы только что толковали?

— О диссертации?!

— Вот именно! О докторской...

— Ну, Коля, это вообще-то, как бы тебе сказать, не очень...

— Что «не очень»?

— Ну, неудобно к дедуле с этим. Да и не будет он заниматься. Ты что, не знаешь его?

Будет! Не ради меня, а ради тебя! И ради Димочки!

— А чего это ты сразу взвился? Иди под душ, охладись.

— Уже был, охладился.

— Подожди, а который час?

— Первый — ночи. А ты хотела позвонить ему?

— Вот еще! Я что, идиотка? По ночам тревожить дедулю. Ну ты даешь!

— Дедуля настоящий ученый, поймет. Если бы мне кто-нибудь из выдаю­щихся молодых позвонил, я бы ничуть не обиделся. Наоборот! Связь поколений, связь времен. Звони!

— Не валяй дурака. Они уже спят. Ты же знаешь, дедуля очень трудно засыпает и рано встает. Сейчас его поднять — никакие снотворные не помогут. Да и что за спешка? Можно завтра поговорить... То есть я-то говорить не буду, точно! И тебе не дам.

— Как это не дашь?! Телефон обрежешь? Или, как Димку, в угол поставишь?

— А я тебе говорю, не будешь звонить дедуле!

— Завтра утром, в девять ноль-ноль, состоится первый раунд переговоров. Клянусь!

— Ты этого не сделаешь!

— Почему же?

— Не посмеешь давить на него, использовать его имя. Это же неприлично, Колька! Как ты этого не понимаешь?

— Ты хочешь иметь в мужьях доктора наук? Академика? Хочешь?

— Я хочу иметь просто порядочного мужа. И неважно, кто он.

— Ой, какая ты правильная! А я и не знал. Оказывается, тут, рядышком, под одеялом лежит положительный герой нашего времени! Эй, журналисты-очерки­сты, сюда! Вот та, кого вы тщетно ищете! Сюда!

— Не ори! Димочку разбудишь.

— «Ори»! И это потомственная интеллигентка, белая кость, высокие идеалы!

— Не паясничай! И отстань! Не трогай меня!

— Почему? Недотрога?

— Да! Недотрога!

— С каких это пор?

— С таких! Сказала, не прикасайся!

— Укусишь?

— Закричу.

— А Димочка?

— А ты не лезь.

— Хочу, чтобы ты смеялась, радовалась мужу... Муж вернулся из команди­ровки, а жена... как в том анекдоте...

— Убери руки!

— Нюрочка, дурища ты этакая, ты же вся дрожишь...

— Мне холодно. Отдай одеяло. Укрой меня.

— Пожалуйста. Желание женщины — закон для мужчины. Чего плачешь?

— С чего ты взял? Не плачу я...

— Тогда улыбнись... Ну, Ань, ну прошу...

— Ты бываешь таким нахальным, таким беспардонным. Противный!