Заброшенный полигон

— Не кричи! Димочка спит. Истеричка какая-то, ей-богу! Пей валерьянку Ну что с ней делать? Ревет белугой... Аня! Анна! Перестань!

— Не могу... нервы развинтились... Дай воды.

— Вот, выпей... Ой, бедняжка, даже зубы стучат. Успокойся! Я же тебя не трогаю, не обижаю... Ну?

— Сейчас... Сейчас я тебе... все скажу...

— Скажи, конечно, скажи, полегчает.

— И скажу! Твои хамские шуточки! Твое вечное зубоскальство... Какая-то в тебе тупая наступательная сила — ни с чем не считаешься! И ни с кем! Ты — трактор! Всюду и всегда напролом. Никакого чутья, видишь и слышишь только себя, а как другие настроены — тебе наплевать.

— Бред какой-то! Анька, очнись!

— Ты очнись!

— Но почему?! Я делаю диссертацию, черт возьми! Занимаюсь наукой, да, наукой! Не пью, не таскаюсь — какого дьявола тебе еще надо? Знаю, что тебя раздражает: что я — деревенщина! Так сама выбирала. Говоришь, я беспардон­ный, нахальный, трактор. А ты как хочешь?! Нынче если будешь деликатничать, мигом отодвинут и задвинут.

— Вот, вот, только об этом и думаешь.

— Нет, не «только», но и об этом! И не только о себе, но и о тебе, о сыне забочусь.

— Не всякую заботу и не в любой форме можно принять, к твоему сведению!

— Знаешь что, не валяй-ка дурака. У меня тоже, между прочим, нервы не железные. Целую неделю сидел в болоте, как черт. Не жрал, не спал по-человече­ски. Двести пятьдесят километров за рулем, устал, спать хочу, подвинься!

— Нет уж, миленький. Бери раскладушку и вон там, у окна.

— Прекрасно! Возьмем раскладушечку... Вот ока, родимая... А вот при­надлежности — чистенькие, как в гостинице...

— И не лезь ко мне!

— Что ты, что ты, после такой беседы — только сон. Лучшее средство от беременности — душеспасительные разговоры на ночь... Да?

— Ты можешь замолчать?

— А что? Не нравлюсь?

— Пошлости твои надоели!

— Когда-то вы, барышня, весело хихикали, вам нравилось, а теперь это пошлости, режущие ваш утонченный слух. Пардон, пардон, затыкаюсь, валюсь, валюсь носом в подушку, на раскладушку. Уже стихами мужик заговорил. Скоро поэму настрогаю — о разбитой любви!

— Ты можешь замолчать?

— Молчу... Алле, ты спишь? А я — нет... У тебя здесь тепло... А я, между прочим, замерз на раскладушке.

— Колька! Отстань! Щекотно! Ой, закричу!

— И я закричу... Господи, ножки-то какие тепленькие...

— Тихо, Димочку разбудишь, черт лохматый...

— Димочка у нас спит, хороший мальчик Димочка, крепко спит... А мы не спим, да? Мы не хотим спать...

— Колька! Какой ты все-таки...

— Я — хороший...

— Не знаю...

— Докажу... Хочешь?

— Ой, Коленька...

2

В девять ноль-ноль Николай крутил диск телефона, звонил Дмитрию Ники­форовичу, Анькиному деду, которого в семье нежно называли «дедулей». Летом он жил в основном на даче, в дачном поселке академии. В последние годы зани­мался диффузией межзвездных плазменных «облаков». Писал статьи, книги, а лабораторией руководил, как он выражался, дистанционно: с важными делами приезжали к нему на дачу, мелкие вопросы решал по телефону. Вставал рано, в половине шестого, пил чай, до половины девятого сидел в своем кабинете, рабо­тал, а к девяти, к первому завтраку уже был свободен, мог вести переговоры и принимать гостей. После обеда снова исчезал «на верхотуре».

Телефон на даче оказался занятым, и Николай упрямо набирал и набирал, не обращая внимания на Анькины гримасы — она приплясывала рядом, пережива­ла, готовая вмешаться, если Кольку начнет заносить. Наконец соединилось, и Николай услышал голос дедули:

— Алле! Я вас слушаю.

— Дмитрий Никифорович, доброе утро! Говорит Николай, ваш молодой коллега.

— Не понял, коллега, кто говорит? — переспросил дедуля вибрирующим голосом.

— Ни-ко-лай, Анин муж.

— Ах, Коля! — обрадовался старик.— Здравствуй, Колечка, здравствуй, коллега! А мне показалось, что из Москвы, разыгрывают. Ну как дела? Как там мой тезка?

— Тезка еще дрыхнет, но вчера хныкал, просился к дедуле.

— Ну так в чем дело? Валяйте! Авто на ходу?

— На ходу.

— Время есть?

— Есть.

— Ну и валяйте! Ждем к обеду. Вот Калерия Ильинична тоже зовет. С приве­том! Пока.

И дедуля положил трубку.

— Ну вот, а ты боялась! — сказал Николай и щелкнул Аню по косу.

Аня с возмущением округлила глаза.

— Сколько раз тебя просить! Оставь эти дурацкие манеры.

Николай расхохотался, дал жене шутливого шлепка и трусцой кинулся к выходу.

— Сгоняю в институт, поймаю Мищерина. А вы готовьтесь! Выезд в две­надцать ноль-ноль!

Он выскочил из подъезда под лучи яркого утреннего солнца. «Жигуленок» стоял на площадке между домами — заляпанный грязью после вчерашней доро­ги. Николай набрал ведро воды из поливального крана и вымыл машину тут же на стоянке. Он сделал это так быстро и ловко, что никто из жильцов не успел заметить столь вопиющего нарушения — обычно едва кто-либо из автомобили­стов появлялся с ведром и тряпкой возле машины, как тотчас же раскрывались окна и на весь двор неслись ругательства и проклятия. Он даже прополоскал тряпку и сполоснул ведро — так ему нынче повезло! Ехать предстояло через весь город, за реку, на левый берег. Сорок минут туда, сорок — обратно, и там, если Мищерин на месте,— минут двадцать от силы. Мищерин обещал быть с утра, это значит — с десяти, не раньше.

Из автомобиля город выглядел чистым, прибранным. И проспект, по которо­му ехал Николай, и сквер с зелеными шарами тополей, газонами и ровненько подстриженной акацией, и дома — четырех-пятиэтажные, построенные перед самой войной, и газетные киоски, и павильончики универмага, и легкие навесы автобусных остановок — все будто бы приготовилось к какому-то светлому и ра­достному празднику. Вымытый дождем и поливальными машинами асфальт влажно темнел в тени домов. Солнце, прятавшееся за домами, высвечивало попе­речные улицы ярким живым светом — казалось, будто проспект перегораживали высоченные прозрачные заслоны — от земли до самого неба. Когда он проезжал сквозь них, налево невозможно было смотреть — слепило.

От аллей веяло свежестью, прохладой, пахло сырой травой. В листве тополей, на кустах акаций, по-весеннему возбужденно чирикая, сновали воробьи — листочки так и трепетали от их возни. Ночью над городом прошумела гроза, Николай плохо спал, слышал, как трещали молнии и грохотал гром,— гроза, казалось, всю ночь кружила на одном месте. Сон не сон, явь не явь — вспышки, сухой треск и раскаты, шум машин, сонное бормотание Димки, посапывание Аньки, щелчки и гудение холодильника на кухне, шлепающие шаги Ларисы, жены институтского друга Вадима Ишутина, плеск воды в ванной — все это сплелось в какую-то причудливую мешанину, от которой к утру осталось лишь ощущение смутной тревоги.