Задание

должно было сейчас произойти. Так все было хорошо: далеко от фронта, чистая

работа, предстоящее повышение -- и вдруг чудовищная несправедливость! Почему

– - с ним? Почему?.. Сейчас партизаны, оборванные, вшивые бродяги, наползут

со всех сторон и будут всаживать пули ему в голову, в лицо, в спину... Ужас

ледяными тисками сжимал его тело.

Но тут он заметил, что из леса стреляли не густо г. с перерывами,

которые становились все дольше. Его солдаты уже продвигались короткими

перебежками в глубь леса. Значит, партизан мало, и они не знали, что в

крытой брезентом машине сидят солдаты.

Обер-лейтенант перестал стрелять, страх прошел, но холод сжимал его...

Тут только он заметил, что лежит в канаве, полной какой-то вонючей,

нестерпимо холодной воды. Он вылез на сухое медленно, неторопливо, словно

хотел продлить состояние унижения. Он выпрямился, уже презирая щелкающие по

ветвям пули, и брезгливо отряхнул намокшую одежду кистью левой руки. Он

чувствовал приближение медленно раскаляющейся ярости, которая находила на

него не часто. Внешне он при этом бывал нетороплив и вкрадчив, но жесты

делались слишком четкими, шарнирными, и трудно было унять подрагивание рук.

Стрельба прекратилась. Шофер был убит, трое солдат ранены. Остальные

принесли из леса двух партизан. Оба были живы, но без сознания.

– - Этих в машину! Дерево убрать! -- негромко скомандовал

обер-лейтенант.

Когда он сел за руль, лицо свело судорогой от ощущения мокрых холодных

кальсон. Он до боли сжал зубы, разворачивая грузовик. Ярость его нарастала.

В комендатуре, переодевшись и дождавшись, когда врач привел партизан в

сознание, Курт начал допрос. Краузе все не было, надо было принимать срочные

меры, и вся ответственность ложилась на него. Он, конечно, поднял гарнизон

по тревоге, выставил охранение, но главное было -- получить от пленных

точные сведения о расположении партизан и их силах. И тогда нацеленным

ударом разбить бандитов.

Может быть, еще до приезда майора.

Один из партизан, лет сорока, был ранен в лицо и в руку. Говорить он не

мог, но правая рука была цела, и были целы глаза -- он мог писать.

Второй, молодой, быстро пришел в себя -- рана была легкой. Он молчал,

но взгляд был осмысленным и испуганным. С него и начал обер-лейтенант.

Переводчик в комендатуре был толковый, он совершенно точно передавал не

только смысл вопроса, но и интонацию. Молодому было обещано полное прощение

и освобождение. Для этого он должен был показать дорогу к лагерю партизан.

Если ему будет трудно идти, ему дадут лошадь.

Партизан молчал, морща лоб и вглядываясь в лицо переводчика.

– - Мягко спросите его, -- сказал Курт переводчику, -- хочет ли он есть

и пить.

Партизан ответил, что хочет пить. Значит, все понимал и мог говорить.

Через час обер-лейтенант всерьез усомнился в этом. Партизан молчал, а

когда начали применять усиленные методы допроса, кричал иногда коротко и

глухо. И из глаз его постепенно уходил испуг, а взгляд делался все

спокойней, словно застывал. Потом он потерял сознание.

Бородатый поначалу дурачился, всячески показывал, что говорить не

может, а когда предлагали ему писать, неуклюже шевелил пальцами правой руки

и смотрел тупо на карандаш, будто видел впервые. Потом он дурачиться

перестал, но ни разу даже не застонал. Глаза у него были большие, серые, и

чем серьезней его допрашивали, тем становились светлей... Он подолгу не

спускал эти раскаленные от боли глаза с лица обер-лейтенанта, и того все

сильней охватывало желание сделать с ним что-нибудь необычное...

Пленных вывели на площадку перед управой. Курт велел Шубину собрать

деревню и приказал полицейским рыть две ямы в рост.

Переводчик пространно объяснил жителям, что партизаны напали на мирную

машину, что это бандитизм, что они подвергают жителей Кропшина большой

опасности, ибо по закону германское командование должно покарать деревню,

сжечь дома. Что жители должны опознать этих двоих, если их знают. А если

кто-то знает о местонахождении партизан, тот обязан... и так далее.

Обер-лейтенант нетерпеливо ждал конца бессмысленной церемонии. Никто

ничего не скажет, а если и опознают этих двоих, то что толку. Оставалась еще

надежда, что молодой заговорит, когда Курт начнет делать с ними то, что он

задумал.

Партизан зарыли в землю по плечи. Полицаи обстоятельно утрамбовали

грунт, переступая ногами у самых голов, словно утаптывали приствольные круги

у яблонь.
– - Ну! Кто знает этих людей?
– - крикнул переводчик, поворачиваясь

на каблуках и оглядывая заполнившую площадь толпу.

Люди молчали, кое-кто из задних оттягивался к плетням, к проулкам.

Два унтер-офицера принесли свежеоструганные тяжелые палки.

Обер-лейтенант взял одну, взвесил в руке, вдруг отвел ее за спину и метнул.

Палка, вертясь, пролетела выше голов.

– - Это русские городки, национальная игра, -- сказал он переводчику и

кивнул на толпу, -- объясните им. Потом они с переводчиком подошли -- как

теперь было это назвать?
– - к головам.

Переводчик перевел слова обер-лейтеианта.

– - Больше у вас нет времени думать. Последний раз предлагаю жизнь. Ну?

Молодая голова опустила веки, только желваки ходили на побелевших

скулах. А бородатая, впившись глазами в лицо обер-лейтенанта, делала

искалеченным лицом какие-то знаки. Переводчик наклонился к ней, хотя и

понимал, что сейчас партизан написать уже ничего не сможет.

Изуродованное лицо напряглось и извергло из себя плевок.