Заговор генералов

Дворец выходит углом на Кронверкский и на Дворянскую улицу. Со стороны Дворянской он одноэтажный, щедро застекленный - наверное, там был зал приемов, - отступил от тротуара, заслонен деревьями за чугунной оградой.

Тогда здесь с утра до позднего вечера было море людей. Сейчас обе улицы были пустынны. Окна по второму этажу - в брызгах разбитых стекол. У каменных брусков тротуара - клочья затоптанных бумаг. Вдоль стены и ограды прохаживаются юнкера с шевронами на рукавах - все те же черепа и кости, - с новенькими японскими карабинами за плечами.

Где же были в тот день, когда юнкера громили дворец, Иван Горюнов и его выборжцы?..

Антон пошел от дворца. Напротив, через сквер с веко-выми деревьями, проглядывалась красная глухая стена и шпиль Петропавловской крепости. Путко пересек сквер и оказался на набережной. За широченным простором Невы едва виднелась черная с золотом ограда Летнего сада, линия дворцов и далеко справа - Зимний. Отсюда казалось, что на него, как шапка, нахлобучен купол Исаакиевского собора.

Зимний... Говорят, Керенский почивает ныне на ложе императора и надевает на себя перестиранное царское белье. И смех и грех... В окнах Зимнего уже блекло светились огни. В поте лица трудятся "заложник демократии" и его правительство?..

Что бы там ни было, но, как и в февральские дни, Антон прежде всего будет искать связь.

Тогда, в марте, в самый канун отъезда на фронт, когда он в последний раз виделся с Горюновым, Ваня сказал: "Мы выходим из подполья, Питерский комитет велел выдать каждому партийцу билет. Хочешь получить в нашем райкоме?" Партийный билет! До революции о таком и не слыхивали и списки-то старались не хранить. "Конечно!" - сказал тогда Антон. Тут же ему и выдали красный картонный квадрат размером в осьмушку: "Российская Социал-Демократическая Рабочая Партия. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Членский билет No 241. Выдан члену партии Антону Путко". Подпись секретаря Выборгского районного комитета и круглая печать с литерами в центре: "РСДРП". Этот квадрат и сейчас лежал в кармане его гимнастерки.

В том третьем номере "Рабочего и солдата", где было помещено объявление о регистрации делегатов съезда, указывался и адрес Выборгского райкома - Большой Сампсо-ниевский, дом 62.

С Каменноостровского он через Гренадерский мост, переброшенный над Большой Невкой, вернулся на Выборгскую сторону и пошел по бесконечному Большому Сампсо-ниевскому. До дома 62 - зеленого, четырехэтажного, с облупленной штукатуркой - он добрался уже совсем затемно. Дернул одну дверь, другую - заперто. У одного из подъездов во внутреннем, замкнутом дворе стояли несколько парней, по виду рабочие. Оглядели его с подозрительностью, особенно офицерские погоны.

– Райкомовских никого нет, все по заводам.

Антон знал и другой адрес: Кушелевка. Может, повезет - застанет Ивана дома.

Вот и его многооконный дом-казарма. Дверь тоже заперта. С последней надеждой постучал погромче.

Из соседней комнаты выглянул в коридор взъерошенный мужчина:

– Какого черта, стер!..
– разглядел форму и погоны, осекся.

– Где ваш сосед, Иван Горюнов?

– "Где, где"!
– со злостью передразнил сосед.
– Припоздал, вашбродие, - другие ужо уволокли Ивана в "Кресты"!
– И с сердцем захлопнул свою дверь.

"Вот оно что...
– Антон вышел на улицу.
– Вот, значит, где ты был в июльские дни... Снова там, на Невском, под пулями... Куда же теперь? Искать Василия? Где? Может быть, и Василий в одной камере с Ваней... А что, если начать, как тогда, с Сашки?.."

Мысль о Сашке толкнула его к давнему, морозно-полынному, к тому, что оставило на сердце тепло, растворенное в щемящей грусти невозможного, - к Наденьке и их последнему разговору на Александровском мосту.

Ее пылкое объяснение, как онегинской Татьяны: "Я вас люблю, чего же боле..." Татьяна не та, Онегин не тот, и время совсем иное... Ее бесхитростная, ясная жизненная стежка - и его ухабистый, кандальный путь через дальние дали, через аресты и нерчинскую преисподнюю, траншеи, кровь... Разве сопрягаема с ее наивно-открытыми глазами-ромашками, с ее восемнадцатью годами вереница его трудных лет, оставивших меты и сединой, и рубцами от кандалов, и ранами от шрапнели?.. Так с тоскливым холодом на сердце решил он еще тогда, в поезде, хотя и испытывал к девушке благодарность, наверное как каждый мужчина, удостоенный внимания и любви женщины. К этому же решению он возвращался и на фронте, получая от Наденьки письма со штемпелями военной цензуры. Цензуре нечего было вычеркивать в них - этих детским почерком, с помарками и ошибками старательно исписанных страницах, с неизменными поклонами от ее мамы, от Сашки и даже младшего брата Женьки, со скупыми новостями и робкими просьбами писать чаще, беречь себя и не забывать о ней. И эти листки, хоть и рад был он их получать, и пахли они полынью, снова и снова подтверждали: невозможно. Его умудренный прожитым и пережитым опыт - и ее наивность; все то, ради чего он растирал кандалами запястья и щиколотки, его боли и муки; тяжесть, до конца дней возложенная на его плечи погибшими товарищами, - и ее "миленький", "здрасте" и "досвидание"; его восемь жен-гаубиц - и она с пирожными за шестьдесят копеек...

Но единственно главным было другое. Ольга. Единожды, на одну ночь, ставшая его женой. Канувшая в неизвестность.

Чтобы не обидеть Наденьку, он, как и пообещал, написал ей первым. Она откликнулась сразу. Потом почтальон разыскивал его чуть ли не каждый день, и офицеры батареи с доброй завистью посмеивались: "Язык любви, язык чудесный, одной лишь юности известный..." Антон, конечно, ничего никому не объяснял. Писал все реже. Потом началась подготовка к наступлению. Июльские события. Контрудар германцев...

Наденька тоже перестала писать. Батарейцы успокаивали: "Пусть бог вас сохранит от ревности: она - чудовище с зелеными глазами..." Сам же он подумал: вот и хорошо, время сделало свое...

Поэтому теперь он шел на Полюстровский с легким сердцем. Шел не к ней - к Сашке. Вот и хата с белеными стенами. Затененный вишнями двор. Как умеют люди сохранять привязанность к отчему краю! Интересно, плодоносят ли под холодным северным небом украинские вишни?.. Но все равно домик выглядит куда живописней, чем зимой. Совсем как в деревне, расхаживают, выворачивая головы с зернышками-глазами, куры. Вон и знакомый кот на крыльце.

Антон оттолкнул незапертую калитку. Поднялся на крыльцо. Постучал. Ответа не было. "Неужто и здесь..." Постучал еще. Потянул ручку. Дверь отворилась. Из сеней в горницу - тоже не на замке.

В комнатке-боковушке послышалось движение. Скрипнули половицы. Наденькин голос:

– Кто там? Ты, Сашко?

Девушка ступила в горницу. Вгляделась, обмерла:

– Антон!

– Здравствуй, Наденька.

Она прижалась к его гимнастерке и зарыдала, плечи заходили ходуном.

– Что ты?
– мягко положил он ладони на ее руки.
– Чего ты?

– Дура - вот почему!..
– она подняла лицо. Плачущие глаза ее сияли. Приехал! Живой! Как раз сию секундочку ты мне снился!..

Тут только, отстранив, он увидел - она сама на себя не похожа: на белых исхудалых щеках острей обозначились скулы и углубились ямочки. Вдвое больше стали глаза. И нет ее роскошной косы, острижена чуть не под солдатский ноль.

– Что с тобой?

– Да я ж, миленький, тифом переболела... Уже было померла, да мамо выходила...

– Не может быть!
– полоснуло его.
– Наденька, родная моя!

– Теперь ожила, - благодарно улыбнулась она, и вместе с ямочками проступили на щеках и у глаз морщинки.
– С домом управляюсь. Маму с Женькой в деревню отправили, не так там голодно...
– Судорожно, порывисто, чего-то страшась, заглотнула воздух.
– Я так тебя ждала! Так...
– Она потянула его за руку.

Наброшенный на плечи, на ночную сорочку платок соскользнул. Антон увидел белого жучка - след оспяной прививки, россыпь родинок.

– Идем!..

Пахнуло полынно-горьковатым чистым теплом. Он сделал шаг к ее комнатке. И остановился - как запнулся.