Загробный

– Аппетит не появился?
– спросил он.

Я прислушался к кишечнику. Там была мертвецкая тишина.

6

– Человек - это животное, обремененное разумом. Постоянно подавляя животные инстинкты, мы все больше раздваиваемся, все больше вступаем в противоречия надуманного добра и надуманного зла. Вовлекать в секс детей - зло. Ходить по улицам голым - зло. Чавкать во время еды - зло. Быть патриотом родины - добро. Уступить женщине место - добро. Учить детей грамоте - добро. Вроде бы, все логично. Но прогрессирование маньяков, подростковая ассоциальность, невроз и гиподинамия у горожан - все это и многое другое свидетельствует, что общественные законы не идеальны, диктуются не столько естественным развитием, сколько навязаны элитной группкой для управления толпой. Лучше исходить из единственного критерия: все, что причиняет неудобства окружающим, плохо, все, что не причиняет неудобства другому человеку - хорошо. Следовательно, секс с ребенком допустим по согласию оного, табу на обнаженное тело абсурдно, во время еды, без свидетелей можно и рыгать и чавкать. Понятие патриотизма расплывчато, действенно только для солдат, а любые вооруженные соединения - зло. Женщины выносливей мужчин, уступать им место не следует. Грамота - способ дистанционного общения, не следует ли придумать другой, более естественный способ, чем создавать тысячи вариантов письменногой информации.

Мы с Жаном Батистом сидели в открытом кафе на Монмарте и потягивали из высоких бокалов абрикосовый сок. Льдинки льдисто и звонко тыкались о губы, пытаясь проскочить в рот. Невдалеке у фонтана бесхитростно играли дети. Их голоса звенели в зное, как льдинки в абрикосовом соке.

Ощущения были приятными: иллюзия зноя, прохлаждающая иллюзия напитка, иллюзия детской веслости. Умершие дети, как и взрослые обладали голым разумом, эмоций они были лишены, а следовательно веселиться не умели. Отголоски чувств сохранялись только у нас - преждевременно упокоенных, потенциальных возвращенцев.

– Прогрессивно мыслишь, - прокомментировал я филиппику Мольера.
– Даже не верится, что продукт не в нашего века. Что же ты при жизни так из-за инцеста переживал.

– Врут! Врут историки, вовсе я не переживал. Это биографы потом наплели.
– Он столь ярко среагировал на мою шпильку, что можно было заподозрить былую эмоциональность. Видимо, его разум, взращенный на чувствах (что естественно для артиста и писателя), обрел некое их подобие.
– К тому же, в те годы мы все были одурманены религией, которая кровосмешение осуждала яро.

– Да ладно, - сказал я, - вовсе не хотел тебя обидеть. Я вообще в этих вопросах либерален: если оба хотят, то ни возраст, ни родственность значения не имеет. А ты чувственно себя ведешь, почти как живой. Будто тебе тут нравится.

– А "тебе разве не нравится рай, который ждет всех после смерти?" - спросил Мольер.

"Вместо ответа я нагнулся и сорвал травинку. Сунул ее в рот, прикусил. Травяной сок был горьким... вот только немножко недостаточно горьким. Я прищурился и посмотрел на слонце. Солнце сияло в небе, но его свет не ослеплял. Хлопнул в ладоши - звук был самую малость приглушен. Я вдохнул полной грудью - воздух был свеж... и все же в нем чего-то не хватало. Оставалась легкая затхлость, будто в покинутой квартире..."

– Увы, - сказал я, хотя вопрос и не требовал ответа, - никогда не верил в рай, а в аду жил при жизни. В сущности, любой рай - тот же ад, только растянутый в качестве. В аду мечтаешь об избавлении от страданий, а в раю - о возможности страдать. Ты мне обещал разъяснить иллюзию московской прогулки. Это что, сон был такой? И кто эти детишки странные?

– Это проекция того, что должно было с тобой произойти, если бы тебя не угробили раньше времени. Впрочем, это, возможно, и произойдет после твоего возвращения в жизнь. Если ты будешь возвращен в то же место и в то же время...

– А что, может быть иначе? Но, ведь, тогда будет изменена ткань реальности.

– Никакой реальности не существует. Течение событий завязано лишь на тебя одного. Весь мир, вся реальность наличиствует только в твоем сознании. А восприятие другого индивидума воспринимает другую реальность. Вот, к примеру, стоит стол. Он есть, пока ты на него смотришь, пока думаешь о нем.

– Но я же буду в другом теле!
– воскликнул я.

– Тело... Тело - сие частность есть. Суть не в оболочке, а в содержании. Даже, обратись ты негром, элементы твоего бытия будут идентичные, как если б был ты в прежней телесности.

– Ну ладно, ладно, - сказал я поспокойней, - но что это за странные дети все же?

– Остатки ранней расы. Пралюди с генетической памятью. Фантасты их иногда именуют предтечами. Их волнует глобальное потепление, вызванное ошибочными технологиями. Поэтому они намерены вмешаться в человеческое бытие и слегка изменить приоритеты развития. Те, кто с тобой встретиться и кого ты принимаешь за подростков, на самом деле зрелые пралюди. У обладателей генетической памятью процесс физического формирования затягивается на многие десятилетия. Хотя пубертат наступает, как и у современных людей - в десять - двенадцать лет. Это, наверное, из-за того, что генетическая память включается только после пубертатного периода. Так что, у твоих будущих знакомых подростковое тело и тысячелетний разум. Чем-то они похожи на нас - разумных мертвецов.

– Надо же!
– сказал я.
– И чем же моя скромная персона заинтересовала таких мудрецов?

– Узнаешь, когда вернешься. Я и так сказал тебе больше, чем положено. Вам, временным покойникам, про то, что с вами еще не свершилось, знать не положено. Про то, что я сейчас сказал, ты и так узнал бы минут через пять, после знакомства с пралюдьми, а вот, что дальше будет, - узнаешь, когда оживешь. Официант, счет.

В руках у подошедшего официанта была массивная бутылка с кальвадосом. Я на всякий случай прикрыл голову руками, однообразные шутки старонежилов раздражали. Но официант только посмотрел на меня вожделенно и вручил бутылку Мольеру.

– Это от повара, - сказал он, - презент. Наш повар посещает все спектакли с вашим участием.

– Польщен, - сказал Жан Батист.
– Передайте ему, что я польщен и благодарен. Ну что ж, Владимир, пойдемте к Сене. Я проведу вас переулками, в их тишине можно узреть истинный Париж.

Действительно, очарование закулисного Парижа трудно сравнивать. По крайней мере, ни чопорный переулочный Лондон, ни геометричный переулочный Нью-Йорк, ни расхристанный переулочный Рим и, уж тем более, ни тусклый переулочный Санкт-Петербург для сравнения не годятся. Возможно лишь Одесса могла бы чуток выступить на этом соревновании, да и то - та, советская.

Между тем стемнело. Над головой, за фигурными фасетками окон "два женские голоса запели какую-то музыкальную фразу, составлявшую конец чего-то.

– - Ах, какая прелесть! Ну, теперь спать, и конец.

– - Ты спи, а я не могу,-- отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она, видимо, совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Все затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени.

– - Соня! Соня!
– - послышался опять первый голос.-- Ну, как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня,-- сказала она почти со слезами в голосе.-- Ведь эдакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.

Соня неохотно что-то отвечала.

– - Нет, ты посмотри, что за луна!.. Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки -- туже, как можно туже, натужиться надо,-- и полетела бы. Вот так!

– - Полно, ты упадешь.

Послышалась борьба и недовольный голос Сони:

– - Ведь второй час.

– - Ах, ты только все портишь мне. Ну, иди, иди..."

Опять все замолкло, но мы с Мольером знал слышали иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.