Закон Моисея

— Ты помнишь ту девушку, которую я нарисовал в тоннеле? — произнес я, стараясь говорить как можно более деликатно и попытаться объяснить ей.

— Да, — Джорджия кивнула. — Молли Тэггард. Она была всего на несколько лет старше меня. Ты знаешь, они нашли ее. Вскоре после того, как ты покинул город. Кто-то убил ее.

Я тоже кивнул.

— Я знаю. Она была сестрой Тэга.

Глаза Джорджии широко распахнулись, и она остолбенела, словно полностью осознав происходящее. Но я не хотел говорить о Молли. Не в данный момент. Мне нужно было, чтобы Джорджия услышала меня. Я протянул руку и, взяв за подбородок, повернул ее голову к себе, удостоверившись, что Джорджия внимательно слушает меня.

— Но знаешь, что? Я больше не вижу Молли. Она пришла, а потом исчезла. И так происходит каждый раз. Никто не бродит слишком долго. И однажды Илай тоже исчезнет.

Джорджия снова вздрогнула, и ее глаза наполнились слезами, которые она мужественно пыталась сдержать. Мы оба стояли, не произнося ни слова, борясь с эмоциями, которые сотрясали нас с того момента, как наши взгляды встретились в переполненном лифте почти месяц назад. Джорджия сдалась первой, и ее голос дрожал, когда она честно призналась мне в ответ:

— Знаешь, я плачу каждый день. Я плачу каждый проклятый день. Я никогда не плакала. А теперь не проходит и дня, чтобы я не тонула в собственных слезах. Иногда я закрываюсь в туалете, чтобы притвориться, что это не происходит снова. Однажды настанет тот день, когда я не буду плакать, и какая-то часть меня считает, что это будет худший день из всех. Потому что Илай уже уйдет по-настоящему.

— А я никогда до этого не плакал.

Она ждала.

— На самом деле, это был первый раз.

— Первый раз?

— Здесь, в поле. Первый раз на моей памяти, когда я что-либо когда-либо оплакивал.

В тот день я опустил воды, чтобы все это прекратилось, чтобы спрятаться от образа Джорджии с перекошенным лицом, кричащей имя Илая, и впервые влага просочилась через мои глаза.

Джорджия задохнулась от изумления, и я отвел взгляд от ее недоверчивого лица. Я почувствовал, как вода задрожала и задвигалась внутри меня, снова начиная подниматься. Что со мной происходило?

— Ты думаешь, твои слезы удержат его рядом? — прошептал я.

— Мои слезы означают, что я думаю о нем, — также шепотом ответила она, находясь все еще так близко ко мне, что я мог наклониться и поцеловать ее, не делая ни единого шага.

— Но все твои воспоминания не могут быть только грустными. У него нет ни одного такого. И он думает только о тебе.

— Обо мне?

— Ну, о тебе и Калико. И о Вонючке Стьюи.

Джорджия засмеялась, снова икая от навернувшихся слез. Она резко отступила назад, и я знал, что она уже была готова отстраниться от меня.

— И что ты обычно делаешь? Когда тебе хочется заплакать, что ты обычно делаешь? — в моем голосе слышались нотки отчаяния.

— Что? — спросила Джорджия.

— Назови пять значимых вещей, Джорджия.

Она поморщилась.

— Чтоб тебя, Моисей.

— Я размышлял об этом с тех пор, как ты сказала, что Илай показывал мне свои любимые вещи. Ты удивишься, как много раз на протяжении последних семи лет я ловил себя на мысли, что составляю маленький список приятных мне вещей. Это все твоя вина.

— Я была еще той занозой в заднице, верно? — она снова рассмеялась, но в этом звуке не чувствовалось много радости. — Я выводила тебя из себя. Сновала возле тебя, словно понимала происходящее. Я ничего не знала. И ты знал, что я ничего не знаю. Но все равно я тебе нравилась.

— Кто сказал, что ты мне нравилась?

Она сдавленно засмеялась, вспоминая наш разговор возле изгороди много лет тому назад.

— По твоим глазам было видно, что я нравлюсь тебе, — Джорджия дала мне прямолинейный ответ. А затем она нервно заправила за ухо выпавшую прядь волос, словно не могла поверить в то, что флиртовала со мной.

— Давай же. Пять значимых вещей.

— Хорошо. Эм. Черт, прошло уже много времени.

С минуту она молчала. Я мог с уверенностью сказать, что она действительно обдумывает, что именно сказать. Она вытерла ладони о джинсы, словно пытаясь стереть дискомфорт, который выражало ее лицо и тело.

— Мыло.

— Хорошо, — я постарался не улыбнуться. Это была совершенно непредвиденная вещь. — Мыло. Что еще?

— Маунтин Дью. Со льдом и соломинкой.

— Так трогательно, — я мягко поддразнил Джорджию, пытаясь вызвать у нее улыбку. Она улыбнулась совсем немного, зато перестала тереть ладони.

— Носки. Носить ковбойские сапоги без носок — отвратительно, — с уверенностью заявила она.

— Этого я не знал. Но да, понимаю, — кивнув, согласился я.

— Итого пять, — произнесла она.

— Лед и соломинка не считаются. Они относятся к Маунтин Дью. Продолжай. Еще два.

Она не спорила против исключения двух вещей из ее списка «Пяти значимых вещей», но сохраняла молчание в течение долгого времени. Я ждал, размышляя, не наскучила ли ей эта затея. Но затем она сделала глубокий вдох и, глядя на свои руки, прошептала:

— Прощение.

Горечь подступила к моему горлу, и это чувство было одновременно и чуждо, и знакомо.

— Твое или мое? — спросил я, мне просто необходимо было это знать. Я задержал дыхание, стараясь совладать со своими эмоциями, и наблюдал за тем, как она засовывает руки в карманы и, кажется, собирается с мужеством.

— Нас обоих, — ответила она. Сделав тяжелый вдох, она встретилась со мной взглядом. — Ты простишь меня, Моисей?

Возможно, она искала прощение за то, что произошло с Илаем, потому что сама все еще не простила себя. Но я не винил ее в случившемся с ним. Я любил ее за то, что она родила Илая, и я хотел сказать ей, что мне не за что ее прощать. Но это была не вся правда, потому что было много других вещей, за которые я бы хотел попросить прощения. Никто не хотел меня с того самого дня, как я родился. Но Джорджия меня хотела. И потому что она хотела меня, когда никто другой не желал, я сразу же стал подозрительным. Я не доверял ей. И я всегда был настроен неприязненно по отношению к ней.

— Я прощаю тебя, Джорджия. Можешь ли ты простить меня?

Джорджия кивнула еще до того, как я успел договорить.

— Я уже простила. Я не осознавала этого, но за последние пару недель у меня было много времени, чтобы все обдумать. Думаю, я простила тебя в тот момент, когда увидела Илая. В момент, когда он родился. Он был так прекрасен. Просто маленький шедевр. Ты дал ему жизнь. Мы оба дали ему жизнь. Как я могла не любить тебя, даже совсем чуть-чуть, когда увидела его?

Я боялся заговорить и выдать голосом свое волнение, поэтому просто кивнул, принимая ее прощение. И она улыбнулась. Я был слишком переполнен эмоциями, чтобы улыбнуться ей в ответ, боясь, что даже если совсем чуть-чуть приоткрою рот, все мои старые заскоки выплывут наружу. Вместо слов, чтобы выразить свою благодарность, я мягко прикоснулся к ее щеке, а затем позволил своей руке упасть.