Закон Моисея

Помимо того, что он оставлял свои работы именно в тех местах, где бы я точно не пропустила их, Моисей держался в стороне и наблюдал за мной на расстоянии. Я видела, как он стоял у забора, разделяющего задний двор Кейтлин и наш земельный участок, на другой стороне пастбища. Он всегда поднимал руку, чтобы поприветствовать меня, но я не отвечала ему. Мы не были дружелюбными соседями, но я все равно была благодарна ему за этот жест. Я размышляла о бесстыжем поцелуе, о том, как его рука держала мою косу, о его поддразниваниях в амбаре и воздерживалась от дальнейшего контакта, хотя он делал все, чтобы я видела его каждый день.

Большую часть времени, когда я проводила сеансы терапии, мама или папа присоединялись к нам в качестве помощников. Они либо наблюдали за лошадью, пока я уделяла внимание посетителям, либо наоборот. Но у папы был запланирован еще один цикл химиотерапии, и мама уезжала вместе с ним. Они собирались на несколько дней остановиться в Солт-Лейк у моей старшей сестры вместе с ее детьми, прежде чем вернуться обратно. Мама не хотела уезжать, пока Моисей жил по соседству. Мне пришлось прикусить язык и напомнить самой себе, что как постелешь постель, так и поспишь. В буквальном смысле. Я слишком долго жила в этом доме. Я полагалась на своих родителей, пока был жив Илай, и когда он умер, и теперь только я сама виновата, что, будучи двадцатичетырехлетней, меня опекают, словно мне семнадцать.

Как это ни удивительно, но именно папа был тем, кто убедил маму, что я уже однажды смогла пережить Моисея и переживу его снова. Мне не особо понравился его выбор слов, но я держала язык за зубами. Папа был крайне молчалив после нашего утреннего разговора на следующий день после моей самой первой встречи с Моисеем. Приближалась годовщина смерти Илая, заставляя нас сжиматься и задерживать дыхания от сильного желания, чтобы это обошло нас стороной. Возвращение Моисея именно в этом месяце из всех возможных ощущалось как какое-то предзнаменование. И не самое лучшее. Мама нервничала, папа, наоборот, был задумчивым, а я разваливалась на части, если уж быть честной с самой собой.

Возможно, хорошо, что у меня появилось несколько дней для себя, и что в загоне была бы только я одна. Лошади настраивались на мою волну, и им совсем не нравилось мое настроение. У меня заняло добрый час, чтобы почистить их щеткой, вычистить им копыта, при этом стараясь привести мысли в порядок и справиться с собственным стрессом, прежде чем приступить к сеансу с небольшой группой, с которой я встречалась каждую неделю.

Но моя тревога вернулась с новой силой, когда под конец моих занятий неподалеку замелькал Моисей. Я не хотела привлекать внимание к нему или себе, и когда поняла, что он не собирался заговаривать со мной или прерывать меня, то спокойно завершила сеанс и попрощалась с группой, которая разместилась в фургоне реабилитационного центра, а затем уехала. Я вернулась в загон, надеясь, что Моисей уже ушел, но он остался, словно специально ждал меня. Заметив, что я иду, он перебрался через забор и направился ко мне.

Его лоб был нахмурен, и я старалась не придавать значения тому, как у меня перехватило дыхание и дрожали руки, когда наблюдала за его приближением. Он по-прежнему привлекал меня на самом примитивном уровне. А я этого не хотела. Я боялась такой реакции на него и презирала себя за это.

— Он продолжает показывать мне разные вещи, — произнес он, качая головой, даже не задумываясь о том, чтобы поприветствовать меня или просто поболтать сначала о пустяках. Это было так похоже на старого Моисея, и я не хотела ни о чем его расспрашивать. Я не хотела знать, о чем он вообще говорил.

— Илай продолжает показывать мне разные вещи, — повторил он, и я почувствовала, как смягчилась, даже когда мое сердце екнуло. Я не могла сопротивляться тому, как разговоры об Илае притягивали меня, даже если они исходили от мужчины, которого я по-настоящему хотела ненавидеть.

— Например, какие? — не в состоянии ничего с собой поделать прошептала я.

— Его пальцы ног в грязи, куриный суп с лапшой, лего, сосновые шишки и Калико. Всегда Калико, — он небрежно пожал плечами и засунул руки в задние карманы. — Как ты думаешь, что он пытается мне сказать?

Неожиданно я поймала себя на том, что улыбалась. Это были очень странные вещи. Это были странные и в то же время самые прекрасные и ужасные вещи. Я улыбалась, а мои глаза наполнялись слезами. Я отвернулась, давая себе немного времени, чтобы решить, смогу ли я принять эту новую правду или нет.

— Джорджия?

Моисей ждал, пока я сделаю несколько долгих, ровных вдохов, чтобы обрести голос.

— Это он любит больше всего. Он говорит тебе о значимых для него вещах, — мой голос надломился, и мои глаза нашли его.

Секунду его лицо ничего не выражало, а затем его челюсть слегка приоткрылась, словно в его голове прозвенел гонг. Он выглядел ошеломленным, даже изумленным.

— Это он любит больше всего. Он говорит о значимых для него вещах, — повторил он, будто самому себе. — Я думал, он пытался что-то передать мне. Может, что-то сообщить.

А затем Моисей начал смеяться.

— Что? Что смешного?

Было сложно устоять перед его сбивающим с толку весельем, и я поняла, что тоже улыбалась, даже когда вытирала слезы на глазах.

— Вот, что все они пытаются сказать мне. Я никогда не понимал этого прежде. Случайные предметы. Повседневные вещи. Это всегда сводило меня с ума, — он подавился собственными словами, пытаясь говорить сквозь смех. И сказанное было не так уж забавно. На самом деле в этом вообще не было ничего веселого.

Я просто покачала головой, все еще улыбаясь в ответ на его задыхающийся смех.

— Я не понимаю.

— Ты знаешь, сколько раз я рисовал самые что ни на есть заурядные вещи? Обыденные вещи, казалось, бессмысленные, но для тех людей — мертвых людей — они имели большое значение. Пуговицы и вишня, красные розы и хлопковые простыни на бельевой веревке. Как-то раз я нарисовал картину с изношенными кроссовками для бега, — он завел за голову сцепленные руки, его смех затих, когда осознание правды дошло до его разума. — Я всегда лишь предполагал, что все это имело большое значение, которое я не мог уловить. Их семьи любят все эти вещи. Они приходят встретиться со мной, я рисую все, что бы ни показали мне их близкие. Они уходят счастливые, я получаю деньги. Но я никогда не понимал, и у меня всегда было ощущение, что я что-то упускаю.

Я больше не улыбалась. Мою грудь так сильно сдавило, и я не могла решить, было ли это от радости или от боли, что наполняла ее.

— Я упускал что-то важное, ведь так?

Моисей покачал головой. Он повернулся, как будто не мог поверить, что собрал пазл, который на самом деле никогда не был какой-то загадкой.

— Они говорят мне о вещах, по которым скучают. Они говорят мне о значимых для них вещах. Так же, как и Илай, не так ли, Джорджия?

Моисей

Всепоглощающая боль волнами накатывала внутри меня. Поначалу она была незначительной, как легкий дискомфорт в спине или усталость в ногах. Я игнорировал ее, притворяясь, что у меня еще есть время, что было еще слишком рано. Но шли часы, опустились сумерки, и жар с улицы проник в мой живот, и я начал срывать с себя одежду, пытаясь избежать этой обжигающей боли. Я сгорал заживо. Я попытался убежать от нее, когда наступила небольшая передышка, и она ослабела, словно на несколько минут потеряла мой след. Но она всегда находила меня снова, и волна напряжения и боли подкатила с новой силой.