Закон Моисея

Я провел субботу, занимаясь демонтажем ванной, унитаза и раковины в старой ванной комнате Джиджи, рассказывая Илаю о том, как я впервые увидел Джорджию. Я был маленьким. Конечно не таким маленьким, как Илай, но я был довольно юным. Может быть, лет девяти или десяти, и это было мое первое четкое воспоминание, связанное с ней. Она уставилась на меня, как и остальные дети в церкви. Но ее взгляд был другим. Она смотрела так, словно умирала, как хотела поговорить со мной. Словно ей очень хотелось заставить меня заговорить с ней. И она улыбалась. Я не улыбнулся в ответ, но я отчетливо помнил ее улыбку.

В ответ Илай послал мне образ Джорджии, которая улыбалась, держа его за руки, и кружила снова и снова, пока они оба не рухнули на траву, и мир не завертелся у них над головами. Из этого воспоминания я сделал вывод, что он тоже не забыл ее улыбку.

И тогда я рассказал Илаю о том, как Джорджия впервые заговорила со мной. Как Сакетт встал на дыбы в конюшне и сбросил ее на землю. И что во всем этом была только моя вина. Я рассказал Илаю, что в тот момент я понял — Джорджия не была в безопасности рядом со мной.

Реакция Илая озадачила меня. Он показал мне, как в день его смерти Джорджия с перекошенным от ужаса лицом кричала его имя, заглядывая под грузовик. Это было его самое последнее воспоминание о лице матери, прежде чем он покинул этот мир.

— Илай, не делай так! — выкрикнул я, прижав кулаки к глазам и обрушив голову на только что установленную раковину. Я физически и ментально отстранился, не понимая, почему Илай захотел снова мне показать это.

Он тут же прекратил, но меня затрясло. Я выругался и с минуту расхаживал взад-вперед, потирая голову руками, пытаясь унять нервную дрожь и стереть этот ужасный образ, стоящий перед глазами. А затем я снова обрел дар речи.

Я сказал ему, что Джорджия не была в безопасности рядом со мной. И Илай не был в безопасности. Даже рядом с тем, кто с радостью бы умер вместо него. А она охотно бы это сделала. С радостью. Я знал это. И я думаю, что и Илай тоже это знал. Я тер затылок, глядя на маленького мальчика в черно-голубой пижаме, который стоял так близко, что я мог бы прикоснуться к нему, если бы это было возможно. И он смотрел на меня в ответ, держа при себе свои мысленные образы, в то время как я размышлял над тем фактом, что, возможно, никто из нас не был в безопасности. Не по-настоящему. Даже среди людей, которых мы любим. Даже среди людей, которые любят нас.

— Итак… кексы, сердечки, цветы. Что это значит, Илай?

Я увидел, как Илай грязными руками хватает несколько неказистых обветшалых одуванчиков и протягивает их своей маме, а Джорджия восклицает так, словно в его руках охапка роз. Затем я увидел маленькую серебристую форму для выпечки, наполненную грязью, преподнесенную со счастливой улыбкой. И снова Джорджия охает и ахает от предложенного подарка и даже делает вид, что откусывает огромный кусок. 

Форма для выпечки растворяется, превращаясь в новый образ того, как Илай рисует сердечки. Страшненькие и с неровными контурами они больше походили на перевернутые вверх ногами треугольники по форме напоминающие женскую грудь, чем на сердечки. Он рисовал их на белом листе бумаги самыми разными цветами, написав свое имя неровными буквами, и протянул листок Джорджии в знак своей любви.

Внезапно все образы исчезли, а я так и остался стоять и глазеть на Илая, держа гаечный ключ в руке и потирая затылок, где уже начала созревать шишка.

— О! Понял, — посмеиваясь, я состроил гримасу. — Цветы, кексы, сердечки. Ты даешь мне совет. Очень мило. — Я снова засмеялся. — Я преподнес ей несколько картин, но полагаю, ты считаешь, что мне следует сделать нечто большее.

Я увидел себя, обнимающего и целующего Джорджию. Я затаил дыхание и наблюдал за происходящим, словно кто-то снял нас на камеру. Она стиснула мои руки своими, когда я обрушился на ее рот. Я наблюдал за тем, как медленно провожу руками вверх по ее спине и обхватываю ее лицо ладонями. Она не отстранилась и несколько долгих секунд, не отпускала. Более того, откинув голову назад под моим натиском и закрыв глаза, она отвечала на мой поцелуй.

— Илай, — выдохнул я, находясь в замешательстве от того факта, как я вообще смог бы снова поцеловать Джорджию, когда Илай наблюдал за нами и впитывал каждую деталь, как губка, а я даже не подозревал о его присутствии.

Когда я поцеловал Джорджию, то боялся, что Илай вообще никогда не вернется. Но он определенно видел, как я ее целую.

И он видел, как Джорджия убежала после этого поцелуя, в то время как я стоял и потрясенно смотрел ей вслед.

— Ладно, приятель. Этого достаточно.

Я призвал воду, чтобы оградиться от этой маленькой наглядной демонстрации, не особо желая получать от него помощь в романтических делах. Воздвигнув ментальные стены, я потерял его и осознал, что находился один в старом доме и бормотал себе под нос что-то о том, как же мне воспользоваться идеями Илая и при этом сделать так, чтобы он не подглядывал за нами.

25 глава Моисей

В Леване было особо нечем занять себя, если вы не ездили на лошади. Или на машине. Или не наслаждались природой. Или общением с друзьями. Так как я не имел ничего из этого, я все чаще стал наблюдать за Джорджией. Иногда я наблюдал за ней из окна второго этажа, надеясь, что она не сможет заметить меня. А иногда — со старой веранды, шлифовкой которой занимался. Это давало мне повод тайно следить за Джорджией, пока она изо дня в день работала с лошадьми и людьми в большом круглом загоне. Казалось, она выполняла всю работу вместо своих родителей, и это ее вполне устраивало.

Ее кожа стала загорелой, а волосы посветлели от солнца еще больше. Ее тело было стройным и подтянутым. У нее были сильные ноги и руки с длинными пальцами, которые крепко держали поводья, длинные волосы, длинные ноги. И она обладала безграничным терпением и упорством. Казалось, она никогда не теряла бдительность и самообладание, работая с лошадьми. Она подгоняла их, подталкивала к действию, добивалась своего с помощью уговоров и выматывала их. Она и меня лишала сил снова и снова. Я не мог отвести от нее взгляд. Джорджия была одной из тех девушек, которые не должны были когда-либо привлекать меня. И она была не в моем вкусе. Я концентрировался на этом аргументе, когда приехал в Леван почти семь лет назад и увидел ее — повзрослевшую, улыбающуюся, сидящую верхом и дразнящую меня — пока мне не пришлось стать ближе к ней. В то лето она полностью сосредоточилась на мне, словно я был всем, чего она когда-либо желала. И та исключительная настойчивость стала моей погибелью.

Наш сын обладал той же настойчивостью. Он часто сидел неподалеку, расположившись высоко на заборе, будто его дух помнил эту позу, хотя у него не было физической формы, чтобы принять ее. Он пристально смотрел на свою мать, на лошадь, которую она тренировала, и я задавался вопросом, часто ли Илай навещает свою маму таким образом. Я размышлял о том, как взаимосвязь животного и женщины, связь женщины и ребенка сливаются вместе в этом тихом загоне и создают оазис умиротворения и спокойствия, который покорил бы любого, кто зашел бы туда.