Замок

Антон покосился на мать. Анастасия Владимировна с жалостью смотрела на сына, прекрасно сознавая причину его мук. Она пододвинула к нему свой круассан уже намазанный маслом. Ему захотелось публично бросить его на пол, вместо этого, даже не поблагодарив ее кивком, он тут же сунул выпечку в рот.

Завтрак быстро закончился, все дружно встали и направились к выходу с террасы готовиться к главному событию дня. Антон пошел вслед за матерью. Хотя он съел и нелюбимую кашу и два круассана с маслом, аппетит только разыгрался. Он знал эту свою особенность; если он не наедался, то в нем пробуждается зверский голод. Вот и сейчас он его настиг. У Антона даже заурчало в огромном животе. Чувство было таким острым, что он был готов броситься на любую еду.

Вслед за матерью он вошел в ее номер. Анастасия Владимировна жалостливо посмотрела на сына.

— Антон, ничем не могу угостить, все, что взяла с собой, ты уже съел.

Антона снова охватила ярость. Он так надеялся на мать, что у нее еще есть припасы. Зная его аппетит, неужели так трудно было взять их побольше. Хотя бы пару банок консервов, он бы сейчас и от них не отказался бы.

— Почему ты так мало взяла? — рявкнул он.

Анастасия Владимировна виновато посмотрела на нависающего над ней сына.

— Тошечка, тебе все же надо поменьше есть, — сказала она.

— Только я знаю, сколько мне надо есть. И что мне теперь делать?

— Потерпи пару часиков, когда начнется празднование юбилея. Тогда и наешься. А сейчас еду не достанешь, на кухне все заняты приготовлением к празднику.

— К черту этот юбилей. — Антону снова захотелось немедленно покинуть этот дурацкий замок. Надо же учудить такое — купить эту средневековую развалюху. Страшно подумать, сколько денег на это угрохано и сколько еще придется угрохать, чтобы привести ее в надлежащий вид.

— Послезавтра мы уедем — и ты забудешь обо всем, — примирительно произнесла Анастасия Владимировна.

Антон вспомнил, что так и не выполнил задание руководства партии — привлечь отца к работе. Уедет-то он уедет, а что дальше будет? Он посмотрел на мать, которая со слезами на глазах смотрела на него. Может, и правда, она не в себе. Все-таки возраст. Да и вообще, она всю жизнь любила отца, разве так бывает? Если была бы нормальной, давно бы его забыла, вышла замуж за нормального мужчина — и жила бы припеваючи. Тем более, ему точно известно, что такие предложения были, но она всем отказала. А если сдать ее в психушку? вдруг пронеслась мысль. Пусть о ней там заботятся, лечат. Он уже предчувствует, что в скором времени, если ничего не предпринять, эта старуха добавит ему много забот и хлопот. Ему это надо? У него и без того их немерено. Не за горами президентские выборы, всех поставят на уши. И если он покажет себя положительно, то место заместителя главы Администрации президента ему на девяносто процентов обеспечено. Но сначала надо выполнить первый этап восхождения по карьерной лестнице — уговорить отца на сотрудничество.

Антону стало совсем противно, с отцом ничего не получилось, вдобавок еще поесть, как следует, не удается. Давно он не переживал таких серьезных неудач.

— Антошечка, в следующий раз я непременно возьму с собой значительно больше еды, — услышал он голос матери.

Антон взглянул на нее. До чего же она старая и некрасивая, а ведь когда-то считалась красавицей. Не случайно, отец женился на ней, а сейчас и смотреть на нее не хочет. Он, Антон, осуждать его за это не может, на его место действовал бы точно так же.

— Сейчас надо было брать! — снова рявкнул он и вышел их номера.

102

За завтраком Каманин наблюдал не только за Антоном. Его снова стал беспокоить Нежельский. Каманину надеялся, что у Ивана кризис в целом уже прошел, и можно быть уверенным, что с ним больше ничего ужасного не случится. Но когда он увидел его утром, то снова заволновался. Нежельский выглядел совершенно потерянным, он почти ничего не ел и так напряженно думал о чем-то своем, что мало кого замечал вокруг. Когда выходил из-за стола, больно налетел на стул, потер ушибленное место и направился дальше.

Каманин постучался в номер Нежельского, не услышал ответа и толкнул дверь. К счастью она отворилась.

Он вошел в комнату. Нежельский лежал на кровати и смотрел в потолок. Он даже не обратил внимания на Каманина, словно его тут и не было. Каманин присел рядом.

— Ваня, с тобой все в порядке? — поинтересовался он.

— А что? — отозвался Нежельский.

— Ты как в воду опущенный. Может, Машу позвать, она врач, осмотрит тебя.

— Я здоров.

— Это же замечательно! — воскликнул Каманин. — В нашем возрасте это самое главное. Все остальное чепуха. Так что нет причин для печали.

Нежельский впервые за разговор повернул в сторону Каманина голову.

— Я всю ночь не спал.

— Это называется бессонницей, — попытался пошутить Каманин.

— Мы всю жизнь проспорили.

— Было такое, — подтвердил Каманин. — Но разве это плохо?

— Дело в другом.

— В чем же?

— Я тебе всю жизнь невероятно завидовал. Черной завистью, а совсем не белой.

Несколько мгновений Каманин молчал.

— Случается с нашим братом. Но ты же не делал ничего противного.

— Делал, Феликс. Я всю ночь думал об этом.

— О чем именно?

— Должен ли я тебе признаваться.

— И каков результат?

— Я должен. Будет неправильно, если ты не узнаешь.

— А нужно ли узнавать. Все это осталось в прошлом, чего его тащить в настоящее, а значит и в будущее, — пожал плечами Каманин. — Пусть останется все, как есть.

— Странно от тебя слышать такие слова.

— Почему?

— Не ты ли говорил, что правда — это универсальный измеритель всего. Любое отклонение от нее потенциально ведет к разрушению.

— В жизни, Ваня, это правило редко соблюдается. Людям как раз трудней всего выдерживать правду. А часто просто невозможно. Так что может и нам не надо. Жили же долго без нее.

— Именно на это я надеялся все эти годы. Но теперь больше не могу. Я не имею право умирать с этой тайной. Я обязан ее раскрыть. И хочу это сделать в твой юбилей.

— Хорошо, говори. А я тебя внимательно буду слушать.

Нежельский вдруг резко сел на кровати и закачал головой.

— Я должен сделать это публично, при всех.

— Но насколько я, Ваня, понимаю, дело касается нас двоих.

— Да, нас двоих. — Нежельский какое-то время напряженно молчал. — Нет, это касается всех, — опроверг он сам себя. — Позор одного — это и общий позор. Помнишь, ты сам так говорил.

— Помню, то помню, но ведь есть и особые обстоятельства. В церкви чтобы человек облегчил душу, он исповедуется не при всех, а только священнику. И многим это помогает.

— Ты говоришь о психотерапии, тут же совсем другое.

— А что?