Замок

— Даже странно, что ты не понимаешь. Речь идет о срывании позорных покровов. Когда человек исповедуется один на один священнику, он может и облегчает душу, но внешне все остается по-прежнему. Когда же кто-то признается публично в своих грехах, вся мерзость его поступков выходит наружу и становится кому уроком, кому укором, кому предостережением. Происходит пусть небольшое, но очищение мира. Разве не так, Феликс?

— Так, Ваня. Но ты мой самый старый друг, я не хочу, чтобы ты себя мучил. Ты и без того себя коришь. Этого достаточно.

— Удивительно, что ты не слышишь меня. Я-то думал, что ты меня поймешь.

— Да, слышу, слышу. Но нельзя все доводить до конца. В жизни почти такое не случается. Все мы застреваем где-то в пути. Поверь, достаточно, если ты скажешь все мне. К тому же среди нас журналист. Зачем тебе такая публичность?

— Я, в том числе потому и решил, что здесь журналист. Одного раскаяния недостаточно, должно быть и покаяние. Оно не искупает вину, но делает ее менее мучительной.

— Даже не знаю, — развел руками Каманин.

— Я знаю, я всю ночь об этом думал. Я хотел одного — поступить правильно. Если и есть какое-то оправдание того, что я совершил, то только в этом.

— Ладно, поступай, как считаешь, Ваня, — встал со стула Каманин. — Ты взрослый человек, знаешь, что тебе следует делать, чтобы очистить совесть.

— Спасибо, Феликс.

— За что?

— За то, что понял меня и окончательно разрешил все сомнения. Ты может, и не поверишь, но мне стало легче.

Каманин внимательно оглядел Нежельского и убедился, что это, в самом деле, так. Он уже не выглядел столь откровенно безжизненным, в его глазах зажглась решимость, а лицо ожило. Он снова напоминал того Ваню Нежельского, кого он, Каманин, знал целую вечность. Может, действительно бывают моменты, когда человеку просто необходимо вывернуть себя наизнанку, чтобы вернуть себе ощущение полноценной личностью. Иначе накопленный тяжкий груз прегрешений способен до основания ее разрушить, погрести под собой. И если Нежельский решился на что-то, не стоит его отговаривать. Он, Каманин, до этого момента и не предполагал, сколько самого разного негатива собрал в себе его старый друг.

103

Мазуревичуте стояла перед зеркалом и внимательно разглядывала своего отображение. Своим видом она осталась довольна, для женщины ее возраста она выглядит очень даже пристойно. В молодости она почти панически боялась, что с возрастом потускнеет, потеряет все свое полученное от природы очарование. Но это оказалось не так, полученное от природы очарование не потускнело, а только приобрело другое звучание и измерение. И она могла признаться, что сейчас она нравится себе в этом возрасте даже больше, чем когда была молодой. Тогда она была очень привлекательной, но то был алмаз без огранки, а сейчас это уже бриллиант. А это уже совсем другой камень, имеющий иную стоимость.

Да, она потратила много усилий, чтобы стать такой, какая она есть теперь. Но главная заслуга принадлежит все же Каманину, это он ей внушил мысль об единстве телесного, интеллектуального и духовного. Этой триаде он всегда придавал крайне важное значение, постоянно повторял ей мысль, что если в человеке развивается что-то одно, то он на самом деле не развивается, а в нем возникает перекос в одну сторону. А это всегда опасно.

Она не до конца верила этому постулату, но затем жизнь убедила ее в его истинности. Она стала замечать эти перекосы у людей и то, как искажают они личности. Однажды на телевидении она даже вступила в спор с ксендзом, который отстаивал примат религиозности над всеми остальными качествами в человеке. Она возражала, что примат религиозности делает его крайне односторонним, узким и ограниченным, не позволяет расцветать другим проявлениям человеческой натуры. Религиозность превращается в узурпатора, который душит все другие свойства. Не случайно, что среди священнослужителей так много обскурантов, так много проявлений нетерпимости к другим суждениям и даже откровенной жестокости и садизма.

Ксендз был так возмущен ее высказываниями, что едва не бросился на нее в драку. От его наскоков ее спас ведущий. Но она ясно видела, что полностью права, его негодование вызвано тем, что она сказала ту правду, который тот тщательно скрывал от себя. И эта правда вызвала в нем такую реакцию.

Мазуревичуте невольно улыбнулась, вспомнив тот уже давний эпизод. Она тогда постаралась взять пример с Феликса. Удивительное дело, он своих суждениях почти всегда оказывается прав, несмотря на то, что часто они звучат даже чересчур экстравагантно.

Это счастье, что она встретили на своем пути такого человека. Иногда ей даже казалось, что она этого не заслужила. При этом Феликс отнюдь не идеал, скорей количество недостатков в нем превышает среднестатистический показатель. Но разве это самое важное? У некоторых нет недостатков, но это является единственным их достоинством. Причем, весьма сомнительным.

Мазуревичуте подошла к шкафу, достала из него костюм. Она специально купила его для сегодняшнего события, слетав на один день в Милан. Денег потратила много, зато приобрела именно то, чего хотела. В этом одеянии она выглядит великолепно. И это стоит понесенных затрат, ведь это она сделала для Феликса. И вовсе не для того, чтобы попытаться его вернуть, об этом она давно не помышляет, просто ей всегда хочется, чтобы он восхищался ей как своей ученицей. И смотрел на нее, как на женщину.

Мазуревичуте обрядилась в костюм и снова стала разглядывать себя в зеркало. Выглядит она в этом дизайнерском наряде просто офигительно. Кажется, есть такое русское слово, Феликс пару раз его употреблял, когда хотел выразить свой восторг.

Она решила посмотреть, какой ее обновленный вид произведет эффект на окружающих. Мазуревичуте вышла из номера и направилась на террасу.

Первой она встретила Эмму Витольдовну. Она прохаживалась по террасе, судя по виду, изнывая от скуки. Она была одета в новый костюм, очень элегантный и, без всякого сомнения, дорогой. Но литовка не без удовлетворения констатировала, что у нее наряд лучше. Этот раунд она явно победила по очкам.

Эмма Витольдовна несколько минут изумленно разглядывала Мазуревичуте.

— Рута Юргисовна, я потрясена вашим видом, — сказала Эмма Витольдовна.

— Я старалась, — честно призналась Мазуревичуте. — Но и вы великолепно выглядите.

— Согласна, великолепно, но не так, как вы. Думала, буду тут самой красивой. Не получилось, отдаю корону мисс юбилея вам.

— И нет ни капли черной зависти, Эмма Витольдовна?

— Не только капля, целый флакон.

Они синхронно рассмеялись. Эмма Витольдовна взяла Мазуревичуте под руку и пристально посмотрела на нее.

— Это все для него? — вдруг тихо спросила она.

— А это все для него? — ответила на вопрос вопросом Мазуревичуте.

Эмма Витольдовна едва заметно кивнула головой. Затем посмотрела куда-то в сторону.

— Хочется, чтобы он обращал бы на тебя внимание, — едва слышно произнесла она. — И вам?

— И мне, — подтвердила ее собеседница.

— Но это же глупо, — вопросительно посмотрела Эмма Витольдовна на литовку.

— Откуда нам знать, что глупо, а что нет, — произнесла Мазуревичуте. — Да, уж, — глубокомысленно вздохнула Эмма Витольдовна. — И все же, когда я сегодня посмотрелась в зеркало, то показалась себе полной дурой.

— Удивительно, я только что тоже долго разглядывала себя в зеркале, и меня посещали схожие мысли.

Обе женщины одновременно прыснули, как две давние подруги.

— До встречи на юбилее, — попрощалась Мазуревичуте.

— До встречи. Уже совсем скоро.

Женщины разошлись.

Мазуревичуте подошла к парапету террасы и облокотилась на него. Возможно, Эмма права, называя все это глупостью, подумала она. У нее давно совсем другая жизнь, а она с упрямством маньяка постоянно возвращается в прошлое, к совсем короткому периоду ее жизни с Каманиным. С тех пор у нее было немало других мужчин и событий, а она постоянно возвращается к тем, что происходило тогда между ними. При этом никакой любви к Феликсу давно не испытывает, но ее не оставляет ощущение, что это даже более глубокое чувство. Правда, ее природу понять до конца она не в состоянии. Можно обратиться за разъяснениями к нему, но ей почему-то не хочется. Не исключено, что целесообразней оставить все, как есть. Пусть присутствует элемент непознанности. Феликс как-то говорил, что он необходим в той же мере, как и познание.