Западная война

И тут же ему пришлось нырять обратно, за укрытие. Потому что по нему, казалось, начали стрелять все австро-венгры в мире. Сразу. Из-за чего земля перед его естественным укрытием буквально вскипела от пуль. Пулемет пришлось оставить как есть. Просто резко откатываясь назад. И эту железку тут же накрыло пулями. Тут повредило, там… в общем приводя в негодность.

Он оглянулся.

Второй номер лежал рядом и смотрел в небо пустыми глазами. Поймал пулю лбом. Рядом, в этой канаве находилось еще пятеро бойцов отделение в крайне нервном виде. Живые. Но ни командира, ни еще пары оставшихся солдат он не наблюдал.

Отрефлексировать и толком обдумать ничего не получилось. Начался новый артналет. А с позиций зазвучали уже звуки отступления.

Тряханув головой Иосиф, на правах старшего в этой канаве, прохрипел:

– Как закончат стрелять – бегом. К своим. Пригнувшись. Поняли?

– Поняли, - нестройным хором ответили бойцы.

– Полсотни шагов и падаем. Ясно?

– Ясно.

– И ждем нового обстрела, под которым и отходим…

Все поняли. Послушались. И побежали, как и условились. Сразу, как выстрелы и разрывы прекратились. И Иосиф вскочил, побежав вперед. Но тут заметил офицера какого-то краем глаза. Тот пытался встать, но явно не мог это сделать, имея рану ноги. Поэтому рванув к нему, он подхватил его руку, закинул себе на плечо и рывком поставил на ноги. В таком виде они и похромали в сторону русских позиций. А как зазвучали австрийские пулеметы, упали на землю и залегли, в надежде, что их не зацепит. Специально упали так, словно их подстрелили. Обвалились кулями. Это Иосиф предложил сразу, надеясь, что так они не привлекут к себе особого внимания.

Чуть позже начался новый артобстрел. И Джугашвили с командиром соседнего взвода кое-как доковылял до своих. Разве что в самом конце его зацепило пулей в руку. Но он устоял и офицера не уронил…

Его «обслужили» прямо в траншее. Слегка зацепило. Не страшно. Обработали рану, обеззаразили, и перевязали. Позволили закурить…

Но не успел он дух перевести, как прибежал этот «неврастеник» со своими людьми. Снимать начал. Вопросы задавать. Они с ним и раньше пересекались, когда тот освещал работу профсоюзов и наиболее вопиющие нарушения работодателей. Но Джугашвили думал, что этот кадр где-то на севере. Однако – нет. Видимо, как зайчик скачет по театрам боевых действий. Не любил он его. Не любил. Почему? Кто знает. Но испытывал легкое не то омерзение, не то раздражение.

– Иосиф, вы вынесли на себе раненого командира с поля боя. Вы совершили подвиг! Что вы чувствуете?

– Рука болит.

– И все?

– Еще недурно было бы обеда отведать.

– Но как же так? Вас на поле боя коснулась благодать Святого Георгия. Ведь совершили подвиг совершенно точно достойный креста или даже ордена. И ничего не чувствуете восторженного?

– Полагаю, что Святой Георгий – это зрелый муж, а не восторженный юнец. Это была сложная и страшная атака. Явно неудачная. Когда мы отходили, я увидел раненого боевого товарища, который не мог сам идти. Офицер он или солдат мне было не важно. Я просто помог ему добраться до своих. И так поступил бы любой на моем месте. А сейчас вы меня извините, но я хотел бы сходить к полевой кухне, покушать горячего, получить свои пятьдесят грамм и поспать. Очень рука болит. Ранение нестрашное, сквозное, но болит оно от этого не меньше…

С этими словами Иосиф встал и чуть пошатываясь отправился к полевой кухни. А «неврастеник» начал, чуть закусив кончик языка, писать о мистической компоненте подвига. Ему невероятно понравилось то, что сказал этот грузин. Это только убедило Адольфа в сверхъестественной природе таких поступков. Ведь гордость – грех. А значит, что? Настоящий герой не должен бегать и на каждом углу кричать о своих подвигах. Да и удивительное внутреннее спокойствие, которое всеми силами демонстрировал Иосиф, ему тоже пришлось по душе. Он прямо влюбился в этот образ, который они вместе только что сочинили…

А на утро следующего дня штурм закончился. Просто закончился. Как и осада.

Не имея ни малейшего желания стачивать свои войска в бесконечных штурмах, Его Императорское величество распорядился применить «малышей». Большие бомбы массой по двадцать тонн каждая. Их было изготовлено очень немного. Но все равно их все загрузили в дирижабли что, базировались возле Варшавы, и отправили в Перемышль, добрав оставшуюся грузоподъемность бомбами помельче.

Часов в десять утра 29 апреля в небе, рядом с крепостью появилась небесная эскадра этих, разукрашенных под чудовищные акулы, воздушных судов. Они шли кильватером. Высоко. Но их размеры позволял их недурно разглядеть даже невооруженным взглядом.

Все солдаты на русских позициях побросали, если могли, свои дела и уставились на это чудо. Когда еще им удастся посмотреть на столько военных дирижаблей одновременно? А операторы Адольфа крутили ручки кинокамер, снимая их подлет.

Зрители собрались.

И шоу началось сразу, как только головной мателот подошел к крепости. От него отделился какой-то крупный предмет и полетел вниз. Секунда. Другая. Третья… Двадцатая… Двадцать пятая… Полторы минуты… две… две тридцать…

И взрыв.

Нет. ВЗРЫВ!!!

Он потряс всех присутствующих. Это было что-то невероятное. Казалось, что вся крепость разлетится в пыль от такой мощи. А следом еще, еще и еще. Эти чудовищные взрывы следовали один за другом, обильно сдабриваясь своими друзьями поменьше – от бомб в пятьсот и тысячу килограмм, которые просто терялись на фоне этих титанов. Они выглядели мелкими, едва различимыми пуками.

Флот дирижаблей прошел. Заложил правильный разворот. И начал уходить обратно – к Варшаве. Но на него никто не смотрел теперь. Все смотрели на крепость. А точнее на ее руины.

Но долго рассиживаться людям не дали.

Раздались свистки унтеров, и Имперская гвардия опять перешла в наступление. В бой пошел и Иосиф. Как легко раненый он сам был в праве решать – оставаться в тылу или все-таки идти в бой. Пулемет выдали новый. И тащить его было очень непросто. Но он, стиснув зубы, все равно шел вперед. Тем более, что, учтя опыт вчерашней атаки, никто не медлил. Имперская гвардия просто рвалась, старясь как можно скорее достигнуть укреплений… того, что от них осталось.

Но это было излишним.

Люди в крепости оказались либо убиты, либо ранены, либо контужены. Без исключений. Поэтому никто внятного сопротивления оказать не мог.

Это все выглядело страшно. Очень страшно.

Адольф, который со своей группой операторов в этот раз также побежал в атаку, ходил с бледным видом. И все шептал о каком-то гневе богов.

Камни были расколоты. Здания лежали разваленные. Чудовищных размеров дымящиеся воронки. И люди… он никто не видел людей в таком состоянии. У кого были полные ужаса, ничего не видящие глаза. А у кого-то пустые, лишенные всякой осмысленности. Какие-то австрийские солдаты сидели и как-то дергались в своем ритме, словно заевший механизм. Кто-то так и вообще - сидел и пускал слюни с самым что ни на есть блаженным видом. Были и те, кто пережил бомбардировку нормально. Ну… относительно нормально. И даже пытался сопротивляться. Что непросто даже с легкой контузией. Однако наибольшее впечатление на Адольфа произвели именно эти – психологически сломанные люди. И он снимал их снимал… невольно пропитываясь тем чувством ужаса, который они испытали…

Крепость Перемышль пала.

В самом прямом смысле слова пала. Потому что после ТАКОЙ бомбардировки ее нужно было отстраивать едва ли не с нуля. Но главное другое – целая армия Южного фронта, что сдерживалась этим укреплением, освободилась. И смогла пройти вперед, создав угрозу фланговому удару и даже тыловому охвату австро-венгерским войскам, ведущим наступление в Позене. Что вынудило тех остановиться. Развернуться. И попытаться что-то предпринять в этой крайне неприятной обстановке. Слишком неожиданно быстрым оказалось падение столь мощной крепости. В Вене рассчитывали, что она сможет продержаться как минимум месяц, а то и больше. Они ведь тоже вкладывались в ее укрепление, как немцы в Кёнигсберг. В существенно меньшей степени. Но так и «королевский город» считался вовсе неприступным, а Перемышль – одной из самых сильных крепостей Европы… ну и, как следствие, и всего мира…