Запасные книжки
Шрифт:
Но если практика разумной жизни всё опровергает, то возникает естественная мысль: раз человеку дано понимать, что рождён он для любви, что это всеобщий закон Бога, но дано также понимать, что закон «выветривается», значит, божественный замысел состоит в том, что человек и должен быть раздираем противоречием: хочу, понимаю всем разумом, что должен любить, но – не могу. Не могу, хоть убей.
Тут я опять вступаю: нет! Если основанием для доказательства служит всеобщность, то – нет. Нет такого («нелюбовного») замысла.
Любовь – дар изначальный, божественный, всеобщий, данный младенцу.
Разум – изначально не
Трагедия, однако, разумного большинства остаётся: разум, даже если он видит изначальную всеобщность любви, полюбить не может. Любая жизнь, и в особенности жизнь Толстого, тому подтверждение. То есть человеческая жизнь – всё же постоянная и диковатая попытка опровержения божественного замысла. Разум не может соответствовать тому, что может безусловно доказать. Он обречён. Обречён страдать, потому что обречён совершенствоваться в достижении любви и никогда её не достичь.
Эту (не новую) мысль доказал своей жизнью Толстой. Особенная же глубина трагичности в его случае, возможно, в том, что он почти вывел «закон Бога» (окончательно вывел я!), но не смог ему подчиниться…
Но здесь я решительно оборвал своего приятеля – шарада была разгадана.
Особенно трудно полюбить человека искусства (естественно, не о женской любви речь)… Смотрю выступление режиссёра. Как его полюбить, когда он так ложно значителен?..
Впрочем, его значительность столь же поверхностна, сколь и моё раздражение. На самом деле, ложная значительность – от боязни быть самим собой и говорить как скажется. А это – от переживания как раз собственной незначительности. И вот тут его можно… Ну если не полюбить, то пожалеть…
Две старушки, одна напротив другой, в трамвае.
– Вот, возьмите яблочек! (Даёт три штуки.)
– Зачем?
– Возьмите, возьмите.
– (Важно.) Зачем так много? Мне не надо… (Берёт, пауза.) Вообще я не люблю подачек… (Она не хочет обидеть ответом, ничуть, это именно «вообще» – простота не рефлектирующая.)
– Хорошо с чаем. Вкусно.
(Пауза.)
– А какой это сорт?
– Сладкие.
– Кисло-сладкие или не очень?
Кто-то вмешивается:
– Это хороший сорт, берите! («Кто-то» не выдержал непредсказуемого и вроде бессмысленного, не выдержал, хочется сказать, истинного.)
И всё. Диалог абсолютно нехитрящих людей удивителен.
Отсутствие (почти) прямой речи героя Пруста. Любимый прустовский персонаж – бабушка, – по сути, тоже дана только в косвенной речи.
И наоборот: всё, что подвергается насмешке, – всё говорит. Что бы это ни было, ясно, что речь – разновидность Имени для Пруста, то есть нечто уязвимое и неадекватное персонажу.
Поэтов (и прочих «творцов») можно бы «варварски, но верно» разделить на две неравные части: работающих от избытка (меньшая) и – от недостатка.
От избытка здоровья, жизнерадостности (не физических, конечно), от природного дара любви, воображения и пр., выходящих из берегов и питающих творчество. Духовное здоровье, естественно, не исключает трагического воплощения.
От недостатка – чего? Вышеперечисленного. Эти не настоящие. Мстят потихоньку миру, Богу за недобор и обделённость.
Неслучайно все виды лишений (от расставания с возлюбленным до войны) легко и в большом количестве плодят стихотворцев из людей, природно не одарённых. То же и физические недостатки.(Фрейд, определяя талант, имел в виду этот второй сорт людей и был прав. Полноценный же Набоков напрасно воспринимал его сентенции на свой счёт. Во всяком случае, раздражался.)
Первые, говоря романтически, власть и богатство имеют, но о них не заботятся – потому-то зачастую живут в материальной нищете и в полной безвестности.
Вторые – рвутся к власти и богатству, потому-то их и захватывают, и даётся им это порой легко. (Первым не до борьбы.)
Они – разновидность политиков. Ведь механизм прихода к власти элементарен. Власть – единственная область человеческой деятельности, где посредственность может добиться успеха и отомстить миру. В пределе – уничтожить первых. (Сталин тому пример.)
Когда первых непрестанно попирают, им ничего
не остаётся, как сказать: время – единственный судья поэта. (Иногда История и впрямь восстанавливает справедливость – правда, может ли быть справедливость посмертной? – всё-таки Гораций или Овидий для нас собеседники, а, скажем, Август – имя, в лучшем случае – месяц, но едва ли живой человек.)
Вы скажете: но первые – попросту более дальновидные политики. Они рвутся к той же власти, к духовному порабощению (и, кстати, добиваются этого).
Нет. Почему – вам объяснит собственная страстность (если она есть).
Абсурд – это игнорирование души, презрение к идеям, это искусство ничего не сказать, говоря. То есть – предельно чистое искусство. Не уязвимое искусство исповеди, но неуязвимое искусство эстета. Это до-смысл или после-смысл.
В первом случае – инфантильный абсурд. Ещё, собственно, нет мыслей у автора, и он нервничает. Энергия творчества уже есть, а материала ещё нет.
Во втором случае – перезрелый абсурд. Уже, собственно, все мысли наскучили автору, и он нервничает. Инерция творчества ещё есть, а материала уже нет.
Абсурд – занятие, конечно, аристократическое, но это, изящно выражаясь, вымирающее дворянство литературы (правда, вымирать оно будет вечно).
Подтверждением этих соображений является дневниковая запись Евгения Шварца о Хармсе, о его вымирающем аристократизме, о ненависти к детям и о том, что имей он детей – это было бы что-то уже страшное.
Абсурд одет с иголочки, и я могу полюбоваться на него, но разговаривать нам не о чем. И тому, и другому будет скучно. Его стошнит от моей плебейской «задушевности», меня – от его бесплодной холодности. И всё-таки интересен только такой абсурд – чистый. Абсурд же как реакция на бессмысленный социум и вовсе примитивен, являясь, по сути, оборотной стороной той медали, которую презирает.
Масса времени.
Среди прочего Пруст делает невероятную попытку – которая иногда увенчивается почти успехом! – выследить под микроскопом и рационально объяснить: что есть любовь. Этот «почти успех» сопутствует ему, когда при близком рассмотрении предмет не утрачивает для автора свойства внушать эту самую любовь. Мысль Пруста сводится к тому, что мы любим предмет в его бесконечной связи с окружающей его обстановкой, с его историей и т. д. и т. п., точнее: со всем, что в нашей душе соприкасается с ним; еще точнее: саму душу, как бы связующий раствор, который «держит» мир в поле зрения; еще точнее: абсолютно всё.