Записки гробокопателя

– "Молоко любимой женщины".

– Тьфу, ё!
– Илья Иванович плюнул на пол.
– Дай хлебушка зажевать.

Посмеялись, поели. Роман посмотрел на часы, подошел к телевизору.

– Я на секундочку переключу, что хоть в столице?..

– Жирный, ты мне весь тост смял, - заныл Синяк.

– А ты говори, не обращай внимания.
– Роман пассатижами вертел обглодок переключателя программ черно-белого "Рекорда".

– Александре Михеевне Джабар, моей возлюбленной женщине вручается, торжественно заговорил, поднимаясь, Синяк, - чтобы она ножки свои царственные зазря не била, не топтала, вручается... как было обещано... под цвет глаз... автомобиль. Бляу!

Саша потеряла дыхание.

– Не ругайся при женщинах, - одернул Илья Иванович племянника.

– "Бляу" - голубой по-немецки, - пояснил Роман, не находя нужную программу.
– Михеевне фарт.

– Чего?
– подался вперед старик.
– Машину подарил?..

– Жирный!
– разбушевался Синяк.
– Подари Танечке тоже что-нибудь для рифмы! В смысле, для симметрии.

– Дарю!
– не оборачиваясь, покорно сказал Роман.
– Металлокерамику дарю! На свадьбу! Обоя зуба!

– Горько!.
– заорал Синяк и полез целоваться, сначала к Саше, потом к Тане.
– Правильно, Танечка, Жирный - пацан деловой. Две свадьбы в одну сольем!... Экономия...

– Да я не за Романа выхожу, - внесла ясность Таня.
– Я за одноклассника. Капитана. Его Костя звать.

Саша, с трудом восстановившая дыхание от первого сообщения, снова его потеряла.

– Ты замуж выходишь?..

– Тихо!
– скомандовал Роман, докрутившись до звука. На экране Председатель фонда защиты гласности Алексей Симонов, больше похожий на своего отца, чем сам Константин Михайлович, сообщил, что минувшей ночью был арестован известный поэт и правозащитник, уже отсидевший восемь лет в советских лагерях за инакомыслие, Бошор Сурали.

– ...Бошор пытался найти защиту для себя и своей семьи в нашей обновленной стране. Однако наши чиновники оказали посильную помощь восточным коллегам, не оказав помощь Бошору.
– Алексей Симонов, набычившись, недобро посмотрел в кинокамеру и, боднув седой красивой башкой прямой эфир, картаво добавил: Верной дорогой идете, товарищи!

На экране его сменила фотография Бошора, еще с двумя ушами, смеющегося во время получения международной премии в Союзе журналистов.

– Убьют, - Роман выключил телевизор, обернулся и долгим затяжным взглядом обозрел Сашу.

– Чего уставился?
– огрызнулась та.
– Я почти все документы уже оформила... А, кстати, где ему в Москве жить, интересное дело, со всеми детьми? У тебя квартира есть!

– Засохни, - прошипел сквозь зубы Синяк.

Роман задумчиво почесывал бороду.

– Значит, Сикин меня не понял, - пробормотал он.
– Моя вина...

– Ладно, Жирный, не журись, - успокоил Синяк, - будешь теперь пережевывать всю дорогу. Поедешь, проверишь, жить он у меня может. Я у Сашки. А Сикин?.. Сикин свое огребет. Покат пойдет - он к стенке прислонится.

Но Роман мысленно был уже далеко; зачесался, как всегда, когда волновался. Верный признак - что-то отчудит. Скорее всего в Москву ломанется.

– Жирный, очнись!
– окликнул его Синяк.
– Ну, все, Жирный, проехали...

Илья Иванович недовольно ерзал на стуле. Ну, посадили и посадили. Если бы хоть русского!..

– Меня вот тоже сажали - проворчал он.
– Ну и что теперь, усраться?

– Тебя посадили, потому что ты листовое железо во время войны спер, рассекретил дядькин "Бухенвальд" Синяк.
– Там тебе и ногу повредило. Тебя тюрьма, можно сказать, от войны спасла. А тут совсем другой расклад.

– Это-то да, - справедливости ради согласился Илья Иванович, - Михеевна, а вот скажи мне по совести: ты бы дала черножопому? Только по совести!

– Ну-у... За большие деньги...

– Ты мне, Михеевна, такую же, как самая, привези. Я денег дам. У меня много есть.

– Ты ж не черножопый, дядил, - опешил Синяк.

– А зачем издалека возить, - небрежно сказала Саша, поправляя макияж, испорченный Синяковым целованием, и, не меняя позы, спросила: - Танюш, подработать не хочешь?

– Чего-о?
– Синяк угрожающе повернулся к Саше.

– Тихо, - сказал Роман и снова включил телевизор, теперь уже первую программу.

– ...от приступа острой сердечной недостаточности в следственной тюрьме скоропостижно скончался поэт Бошор Сурали, - будничным голосом сообщил диктор.

– Убили, - пробормотал Роман.

Синяк зачем-то встал, налил себе водки, выпил и выдохнул, уставившись в Сашу:

– Пшла на хер вон отсюда!

Проснулся Синяк рано и не по своему почину - до крови прикусил все еще не обношенными зубами щеку изнутри. Замычал и встал с закрытыми глазами - с целью опохмелиться. Побрел к холодильнику. Нащупал бутылку, хлебнул и выплюнул: уксус. Теперь уж проснулся окончательно.

Светало. Дядька храпел. Синяк припомнил вчерашнее, пока фильм не прервался. Лучше и не вспоминать, мрак, хоть вешайся. Он вышел на крыльцо. В Гомнине кричала единственная на всю округу корова Франца Казимировича отставного пастуха, собутыльника Ильи Ивановича. Корове небойко поддакнул ранний петух.

Синяк нашел в багажнике "Беловежскую горькую", вспомнил, что подарил машину, захлопнул шумно багажник и отрегулировал "Беловежской" разлаженный и опаленный уксусом организм. Закусил почерневшим индюшиным крылом и, зябко поеживаясь, отошел к забору, расстегивая на ходу джинсы. В косе жужжал застрявший жук, но даже подумать о том, чтобы его вынуть, Синяк был не в силах. Выжить бы.

В дальнем конце огорода в утреннем полумраке над грядой что-то темнело.

– Ма-ам!
– негромко прокричал туда Синяк, чтобы не будить гостей, и поплелся в огород.

Татьяна Ивановна не отвечала. Она стояла на коленях, сложившись в поясе, уткнув голову в подернутую ледком гряду. Из-под косынки у нее торчал здоровенный лопух - "от давления". Под животом был маленький бочонок, который она подкатывала для облегчения полевых работ.

Синяк, почуяв неладное, замер с поднятой ногой.

– Мам!..

Опять не ответила Татьяна Ивановна, ибо еще вчера отдала Богу душу, так и простояв дугой на огороде всю ночь, пока они женились-разводились...

Синяк стоял над мертвой матерью и плакал.

Первым он разбудил Илью Ивановича. Тот пощупал у сестры отсутствующий пульс, затем вместе с племянником безуспешно попытался разогнуть покойную, как будто это могло ее оживить.

– Вот оно, наше хозяйство, - проворчал он, - так буквой "зю" на бочке в рай и поехала...