Записки из страны Нигде
Шрифт:
Попаданцы недавнего прошлого (2): а как говорить-то?
03:00 / 16.08.2016
С моей точки зрения главная проблема бытования попаданца - это язык. Лексика, интонационный рисунок, способ подачи мысли. Если мы пишем/снимаем кино про давнюю эпоху, о которой уже никто ничего толком не помнит, - то прокатит почти что угодно, реконструировать все "гой еси" не обязательно. Караул начинается, когда мы обращаемся к эпохе недавней, к эпохе, которую еще не забыли...
Иными словами, если мы собрались снимать фильм, скажем, о семидесятых годах, то начинать нужно с речи. Кто выдрессирует
Это самый простой пример. А сколько их еще! Фильмы о той эпохе, снятые сейчас, вызывают неприятие, разочарование. Так не одевались, так не ходили, так не говорили, такого в быту не было. Ладно там, можно еще вспомнить, например, что мужчина в шортах в городе – нонсенс, что неприличным считалось женщине в городе обнажать плечи (сарафан – одежда для дачи), что не завязывали вокруг бедер кофту или свитер (в городе считалось слишком развязным), что женщина в городе на ходу не курила – чтобы покурить, женщина всегда находила скамейку, на худой конец подворотню. Ну и не целовались на улицах. Зато почитать книжку, сидя на скамейке в парке, было невозможно: романтичная девушка с книжкой на коленях воспринималась как сигнал – с ней нужно познакомиться и куда-нибудь пригласить.
Это лично мои наблюдения и воспоминания, с трудом изъятые из памяти. Возможно, у кого-то есть другие.
Сейчас на улицах запросто целуются, а если девушка в парке читает книжку – значит, она просто читает книжку и мешать ей – дурной тон.
Путешествие в недавнее прошлое оказывается ловушкой. Кажется – все просто. Напряги память – и вперед. Но паровозик не едет, потому что на самом деле ты сам – тоже человек другой эпохи и помнишь не больше, чем твой сын, которому ты что-то рассказывал(а) о тех временах.
Я написала несколько вещей на эту тему.
Во-первых, это «Дочь Адольфа», которая представляет девяностые эпохой сплошной авантюры. Здесь был взят взгляд немного отстраненный – так можно было писать и о Чикаго «сухого закона». Гораздо больше трудностей вызвал «Анахрон». Это был, собственно, первый раз, когда я столкнулась с практической невозможностью путешествия в недавнее прошлое. Помню один момент в своей жизни, когда кругом бушевали перестройка, гласность и новое мЫшление, я шла по Невскому и мысленно обращалась к своему отцу, умершему в 1976 году: «Папа, ты представляешь, как все изменилось?» - и думала о том, как воспринял бы этот мир мой отец, ушедший из жизни в благополучные времена брежневского застоя. Сильным ли стал бы для него шок. В «Анахроне» есть эпизод, когда герой из 1995 года попадает в начало восьмидесятых. Мы с моим соавтором, В.М.Беньковским, в начале восьмидесятых были уже достаточно взрослыми людьми и, как нам представлялось, все прекрасно помнили. Так что написать эпизод – это раз плюнуть. Сейчас напряжем память, вытащим из нее недавние события, впечатления молодости – и… И ничего. Пустота. Начали сочинять – текст пошел насквозь фальшивый. Мы смотрели друг на друга как на инопланетян. Типа: «Ты с какой планеты, чел? Мы же, вроде как, с тобой оба земляне, че?» Нет, ничто не помогало. Вспоминали, закрывали глаза, перебирали какие-то юношеские истории – внутри, в душе, ничто не отзывается. Полный ноль. «Мы же ходили в «Сайгон»? О чем там говорили, какие там были люди? Помнишь такого-то, а такого-то?» - Такого-то помнили, но о чем говорили – напрочь вылетело из головы, и саму атмосферу воспроизвести не получалось. Наконец я прибегла к последнему средству. В юношеские годы я вела дневник. Училась писать – «ни дня без строчки». Записывала дословно длиннейшие разговоры, которые нарочно запоминала. Описывала внешность людей,
их манеру держаться. Я считала, что такое наблюдение и метод овладения словом помогут мне впоследствии стать писателем.Насчет того, насколько мне это помогло, - не могу уверенно сказать, - но наличие почти фотографической записи спасло «Анахрон». Мы перечитали вслух страницы, написанные мной в 1982 году, и все вернулось. Ну – как вернулось? На самом деле мы это читали приблизительно с таким же ощущением, как книгу Давида Ливингстона «Путешествие по Африке». Познавательно, содержательно, много деталей, которые не придумаешь… но уже не о нас.
Попаданцы недавнего прошлого (3): девяностые навсегда
02:00 / 16.08.2016
Пережив полезный опыт написания книг о попаданцах недавнего прошлого, я стала по-другому смотреть на попытки других людей воспроизводить в своих творениях недавние эпохи.
Например, сейчас я смотрю весьма поучительную в этом смысле детективную южнокорейскую дораму под названием «Сигнал».
Действие происходит в 2015 году. Молодой полицейский - ну, как молодой? все то же милое моему сердцу поколение, которому сейчас около тридцати лет, – случайно находит рацию, по которой с ним связывается другой полицейский, находящийся в 1995-м году. Сначала они не понимают, что живут в разном времени, потом до них доходит ситуация, и вот каждый вечер, по минуте, они обмениваются информацией.
В данном случае мне в первую очередь интересны эстетика дорамы и то, что я бы назвала «попаданцами в знакомые эпохи».
В том отделении полиции, где работает главный герой, практически все другие («взрослые») полицейские – выходцы из девяностых, им всем за сорок. Одному только этому парню – под тридцать. И он ходит среди них, как нормальный человек среди пришельцев из чужого мира, среди персонажей девяностых, порченых этим жутким временем (просмотр сериалов, снятых в Америке, Англии, Швеции, Корее, позволяет сделать вывод, что девяностые были жутковатыми не только у нас), - ходит и смотрит на них отстраненно, землянин среди марсиан, человек настоящего среди людей прошлого, попаданец среди персонажей иной эпохи.
То, что главный герой, человек десятых годов, - попаданец, живущий в чужой эпохе, - подчеркивается общей гаммой дорамы, снятой в серовато-желтых, приглушенных, тусклых тонах. Даже яркая центральная площадь Сеула, на которой стоит знаменитая золотая статуя короля Седжона, показана в такой гамме, словно это окраина города Вытегры ненастным осенним вечером. Это она, незабвенная цветовая гамма девяностых. И люди все – они оттуда, с их выразительными, но некрасивыми лицами, - такие лица бывают у тех, кто постоянно видит боль, несправедливость, бедность, грязь жизни, и постоянно, вечно, неизбывно уязвлен этим, не за себя, а «вообще», за весь мир, погруженный в эту грязноватую полуспячку.
Отстраненность, удивление, сострадательное понимание происходящего, свойственные главному герою, - это качества постороннего человека, который хорошо изучил теорию, неплохо знает практику и смотрит на ситуацию не изнутри, а со стороны. Да, он – попаданец.
А остальные так и продолжают мыслями вариться в том же вонючем бульоне девяностых. Подчеркивается же это еще и тематикой работы отдела – это отдел по раскрытию давних преступлений, вроде серийных убийств двадцатипятнадцатилетней давности.
И тот полицейский, родом из девяностых, второй собеседник, случайно сумевший прорвать завесу времени, - он у себя дома. Пришелец – его визави.
Здесь попадание в недавнюю, прочно забытую – и все же незабытую эпоху, - показано через цветовую гамму, через усталость лиц, через возраст персонажей и через отстраненность и необычную внешность главного героя.
Литература такими возможностями не владеет. В книге все приходится писать словами. Любопытно, однако, отметить, что тридцатилетние комиксисты стали обращаться к теме «нашего счастливого детства» в своих работах. К их услугам все та же цветовая гамма – плюс, думаю, специфика детских воспоминаний, не отягощенных ни участием в демонстрациях и выборах, ни лихорадочным поиском денег, чтобы накормить детей и заплатить за детский сад…